Изголовье. И шелковые ленты с него свисающие. Надо полагать не просто так украшение, но со смыслом. Ленту я потрогала, убеждаясь, что, несмотря на возраст, была она вполне себе крепкой. Подергала. И отпустила. Алые простыни. Черные подушки. И рыхлая дядюшкина туша, смотревшаяся в этом великолепии чуждо… мертвые в принципе не слишком красивы – себя я отнесу к исключениям, а уж этот-то… расплывшийся живот, поросший реденьким рыженьким волосом, который к паху становился темнее и не таким уж редким.

– В обморок не упадешь? – поинтересовался Фердинанд, прикрывая тело простыней.

– Нет.

Из-под простыни выглядывали босые ноги с кривыми пальцами и розовенькими какими-то слишком уж аккуратными пяточками. Я вздохнула. И наклонилась. Тронула рукоять ножа, торчащего из глазницы. Χороший удар…

– Самоубийство? – я исключительно предложила, но по тому, как переглянулись мои мужчины, поняла, что версию эту благую не поддержат.

А жаль. Все-таки родовая честь… остатки ее… чувствую, стоит копнуть в этом дерьме,и остатков не останется.

– Я… – дядюшкина законная супруга, сидевшая у кровати тихо-тихо, – очнулась.

А я поняла, что впервые слышу ее голос.

– Я не хотела… я не думала…

– Не думала, – согласилась я, разглядывая это чудо.

Она была молоденькой, но при этом… Уставшей? Обессиленной?

Сложно подобрать слова. Просто ощущение, что в теле молодой женщины спрятался кто-то несоизмеримо более старый. Вот эти опущенные уголки губ. И тени морщин на лбу. Потухший взгляд. Дрожащие пальцы, которые она прижимает ко рту. И сама трясется. И не стесняется своей наготы, будто вовсе ее не замечает. Я огляделась. И сорвала гардину – черно-красную, плотную, – накинула на плечи этой… как ее вообще зовут?

– Я… просто… он сказал, что продаст меня, – в блекло-синих глазах плескалось недоумение. – Что… я наивная дура… отпустят… мы контракт подписали… на три года…

Монк вздохнул. И присел рядом. Он взял голову девицы в ладони и легонько сжал, а я отвернулась, но все равно спиной ощутила раздражающую близость света. А еще огромное желание свернуть дурочке шею… убила она… ладно, допустим, дядюшка вполне себе заслуживал смерти и отнюдь не такой доброй, но… можно же было иначе.

Ядом там. Или несчастным случаем. А теперь что? На каторгу ее отправлять? Или попросить Аарона Марковича, пусть порекомендует кого-то из знакомых, кто в делах уголовных разбирается? Ощущение света пропала. И я обернулась. Девушку, которая куталась в гардину, усадили в кресло, а про тело дядюшки и вовсе забыли.

– Я… я хотела… срок выходил… и он стал совсем злым… – на бледных ее руках поступали пятна. Синие и лиловые, некоторые бледные, другие – яркие. Раскрывались темные язвочки ожогов. А ещё я почему-то обратила внимание на изуродованные мизинцы.

Кривые. Негнущиеся. Она сжала кулачки, а эти пальцы-ветки торчали в стороны. Получалось не грозно, но смешно… проклятье. Еще одна убогая на мою голову?

– Был… договор… на три года… три года – это немного… он заплатил маме и отцу… у меня сестры есть… и брат учиться хотел, а денег не было.

И поэтому тебя, бестолковую, продали во имя высшего блага семьи.

Я закрыла глаза и попросила: