– Думаю, все немного сложнее.
– Она знала.
– Кто?
– Моя бабушка. Она всегда и все знала. Что бы ни случилось… мне было семь, когда я разбила чашку на кухне. Там никого не было,и я собрала осколки, выбросила их. Чашка была дешевенькой, для прислуги, но… она узнала. И выговорила. Сказала, что мне нечего было делать на кухне. И вообще не стоит уподобляться черни. Люди благородные способны нести ответственность за свои деяния, сколь бы огорчительны они ни были. Представляешь, именно так и сказала… огорчительны.
Хорошо стоять, просто говоря о прошлом. О чашке той растреклятой. Или вот о прописях… об уроках, которые мы делали вместе, потому как бабушкино горе было столь велико, что в нем не нашлось места для людей посторонних. Гувернантка? Ее рассчитали. И две трети слуг, оставив лишь верного Гюнтера, кухарку и ещё пару человек, с которыми я и не сталкивалась. Горе… тогда горем ее объясняли все… а на самом деле?
…к чему в доме лишние глаза? Или те, кто может ненароком разрушить сказку, рассказав несчастной мне правду о родителях? Слуги-то видят куда больше, нежели принято думать. Или… Ей просто нужно было, чтобы я привязалась именно к ней. Ведь до смерти родителей наши с бабушкой отношения и прохладными-то назвать нельзя было. Их просто-напросто не было, этих отношений. Так… встречи за ужином.
И кроме ужина. Оценивающие взгляды. Замечания тихом холодным голосом. И острое чувство неполноценности… потом все изменилось. Мы остались друг у друга, и она даже позволила мне переселиться в дедовы комнаты, чтобы я была поближе. Она стала рассказывать о родителях. О семье. О том, сколь велик наш род и… И мертвые плакать не умеют. Как хорошо.
– Когда твои родственники принадлежать тьме,то… от них поневоле ничего хорошего не ждешь, но… правда… несколько ошеломляет, – я отстранилась, а Диттер не стал удерживать. – И скажи, что только мне кажется, будто нынешняя история – продолжение прошлой?
– Не только…
А это уже дядюшка. Ишь ты, научился ходить тихо… все умеют ходить тихо. Наверное, крайне полезное умение, особенно, если собираешься подслушать чужой интимный разговор.
– Я счел необходимым привлечь его консультантом… – и Вильгельм здесь вместе со своим насморком. А Монк… и Монк рядом, жмется к стеночке, глаза жмурит и выглядит отвратительно довольным. Вот интересно, давно они тут стоят молчаливыми свидетелями.
– Гм… – дядюшка верно интерпретировал мой преисполненный родственной любви взгляд и поежился. – Предлагаю все же вернуться и продолжить обсуждение… наших вопросов…
Глава 48
Чай.
Чай бывает разный. Темный крепкий, который любил наш конюх. Он сыпал несколько ложек в кружку, заливал кипятком и, прикрыв сверху треснутым блюдцем, оставлял надолго, а уж после, вычерпывая чайный лист, доливал кипятка. …конюха рассчитали, но я помню, как хлебнула из этой самой кружки и долго отплевывалась.
Чай бывает дамским, когда пара веточек зеленого чая укладывают на дно заварочного чайника, который заливают горячей – о, но только не кипящей, все знают, что сие святотатство – водой и дают настояться. После чай разливают по фарфоровым чашкам, добавляя молоко или ту же воду… Этот цветочный, но подходящий для юных дам, вовсе не имел вкуса.
Чай бывает дешевый, с привкусом пыли. Или дорогой изысканный, но тоже сдобренный этим привкусом. Или вот такой, как заварил дядюшка. Он достал из-под стола высокую банку белого фарфора. Он позвонил в колокольчик и велел принести воды и чашки,и как ни странно, но пожелание его было исполнено весьма быстро, знать, хозяин дома и вправду стремился держать уровень.
Дядюшка сам отмерял заварку, крупные темные листы. Сам заливал их водой. И клал сверху книги. Умные книги. Очень даже умные… я пролистала ближайшую и, осознав всю убогость своего слабого женского ума, не способного понять истинной сути формул и завитушек, вернула на чашку.
– Устаревшие, – отмахнулся дядюшка. – Уже давно никто не использует формулы Леманна для расчет вектора направления силы.
Я кивнула. Несомненно. Формулы Леманна… это уже почти неприлично по нынешним просвещенным временам. Дядюшка усмехнулся, а я фыркнула: зато у меня с деньгами неплохо выходит.