Но вот теперь, здесь и сейчас он понял для себя: ОНИ — НЕ ЛЮДИ! Человек — такое не сотворит…
— Па… полицию… — выдавил он из себя и почувствовал, что весь дрожит.
Отец — молча шагнул в комнату. Достал из шкафа чистую простыню и накрыл тело Лизки. Потом — закинул ружье за спину, взял свою дочь на руки… как тогда, когда она была маленькой и еще слушалась отцовского слова. На простыне — начали проступать бурые пятна.
— Пошли…
Лизку они положили на заднее сидение Мерседеса. Отец положил, он стоял и смотрел и старался не плакать. Никто из тех, кто собирался кучками во дворе — не подошел, не спросил, что случилось, не предложил помощь.
Русского народа больше не было. Он погиб в войне друг с другом.
Он сел в машину. Отец молча рванул с места, так что машина едва не перевернулась. Повернул — он понял, что они едут куда-то не туда…
— Нам…
Они вывернули на ту улицу, которая была перекрыта. Отец тормознул машину так, что дальний свет фар высветил всю картину. Расстрелянный полицейский «Форд», лежащий на асфальте убитый полицейский, баррикада из машин…
Отец взял ружье, снял с предохранителя. Вышел из машины. По нему не стреляли, потому что не знали, кто это. Николай ничего не сказал, потому что не знал, что сказать и что делать… он просто сидел на переднем пассажирском в каком-то оцепенении. Говорят, такое наступает, когда человек видит то, что совершенно не вписывается в его картину мира, не согласуется с его предыдущим опытом. Он не знал, что делать… с отцом, с собой, с Лизкой, со всей Москвой… как такое вообще могло быть. Они просто жили… жили как люди и никому не мешали… а теперь вот просто взяли и стали убивать друг друга…
Он просто сидел и тупо смотрел перед собой…
Впереди загремело ружье — и ему ответил автомат и еще одно ружье…
Николай никогда не служил в армии, весь его боевой опыт исчерпывался выезд на стрельбище с отцом, в составе фирмы (чем торгуешь — обязан знать не понаслышке!) и с друзьями, по которым плакала двести восемьдесят вторая. Эти озлобленные пареньки с окраин вообще были категорически против видеть в своих рядах мажора — но старшие с погонами быстро им объяснили простые правила. Когда идет война — нет ни мажоров, ни гопоты, ни быдляка. Есть русские люди. И есть не русские люди. И все. Кто за Россию — заслуживает уважения хотя бы за это.
И сейчас в критической ситуации — что-то сдвинулось с мертвой точки. Мажористый молодой москвич вдруг ощутил ненависть. Даже не так — НЕНАВИСТЬ. Чувство, затопившее его горячей волной, родившееся где-то в ногах и больно ударившее в голову. Как то разом — в нем проснулось и крестьянское и боевое — от деда и прадеда. Прадед прошел всю войну. Дед начинал на Украине, молодым оперуполномоченным, где ночью в хату запросто могли закатить гранату. Но они выжили. Да и отец — был из тех, кем можно гордиться, хоть он и воевал. Значит и он — должен выжить.
Он выкатился из машины ровно за несколько секунд до того, как чехи обратили на машину внимание и открыли по ней огонь.
Круг с красной точкой коллиматора шатнулся по улице, замер на пульсирующем пламени автоматного ствола.
Бах!
Автомат замолк.
Бах!
Еще двадцать с лишним граммов картечи уносятся вперед, калеча все, что попадается им на пути…