Народ гомонил, вытекая из зала.

Твердунин хмуро посмотрел на часы и, кивнув напоследок Захинеевой, двинулся к выходу.

Поежившись, он поднял воротник плаща, поглубже нахлобучил кепку и шагнул под дождь. Две нахохлившиеся вороны сидели на воротах. Твердунин шикнул, чтобы согнать. Одна лениво ворохнула крыльями, делая вид, что вот-вот полетит, а вторая и вовсе лишь уперлась угрюмым взглядом.

— Тьфу, зверюги, — сказал он. — Не шевелитесь уже.

Миновав пекарню, переулком вышел на площадь.

Во втором этаже райкома, где располагался Шурочкин кабинет, ярко горели четыре окна, и Твердунин, проходя мимо, неприязненно на них покосился.

Возле памятника торчали две старухи. Одна то и дело крестилась.

— Осподи, осподи. Что с человеком сделали, людоеды!

— Прямо с корнем отворотили, — заметила другая.

— Что такое, мать? — строго спросил Твердунин, останавливаясь и так же, как они, задирая голову. — В чем дело? Что отворотили?

По-арестантски сгорбившись, культяпый Виталин угрюмо молчал, и капля висела на носу, а когда падала, собиралась другая.

Старухи попятились.

— Да руку-то, — испуганно пояснила первая.

Вторая дернула ее за рукав, и они, сутулясь, с овечьей поспешностью посеменили к магазину. Левая озиралась.

Виталин строго смотрел прямо перед собой. Известка лежала полосами, и дождь медленно, но верно смывал остатки. Куцее, матрасной раскраски тело в скользких сумерках казалось покрытым блестящей тиной.

— Что плетут? — пробормотал Твердунин, обходя памятник. — И буровят, и буровят… Какая рука?

Еще раз пригляделся, но в сумерках так ничего и не разглядел.

Недовольно бормоча, он двинулся дальше, и минут через десять толкнул знакомую калитку. Кое-как обойдя большую, оплывшую от дождей яму, похожую на подкоп под фасадную стену, побалансировал на доске и взялся, наконец, за ручку.

Дверь заскрипела. В темных сенях Твердунин больно налетел на козлы и едва не ступил в таз с чем-то маслянистым; выругался, нашарил вторую дверь и ввалился в комнату.

— Можно, что ли?