— Эй, Мари! Поди-ка сюда, Мари!

И кто-то сверху тут же откликнулся:

— Иду!..

— Это моя дочка, — пояснил Боннар. — С тех пор как умерла жена, Франсуаза, девочка помогает мне по дому…

Жак, не говоря ни слова, подошел к буфету. И стал с любопытством рассматривать деревянные парусники, вырезанные бывшим матросом в минуты праздности.

Однако куда больше внимания его привлекла странная скульптура, высеченная из кокосового ореха. Он взял ее в руки и принялся рассматривать, поворачивая то так, то сяк…

— Это, — пояснил Боннар, — сувенир из Мадинины, или, как ее теперь называют, Мартиники. Когда мы прошлым годом с вашим дядюшкой, достопочтенным кавалером, бросили там якорь — первые белые на этом острове — подле речки, которую мы окрестили Рокселаной… — Жак положил на место орех, Боннар же продолжал: — …по берегам этой речки было видимо-невидимо кокосовых пальм. Вот я и подобрал возле одной из них этот орех да и вырезал на нем от нечего делать физиономию нашего капитана, занятный был разбойник, уж как умел вовремя распустить паруса, другого такого не сыщешь… А, вот и ты, Мари! — обрадовался Боннар. — Подай-ка нам пару кувшинчиков светлого вина да ломоть ветчинки. Это Жак Диэль, племянник самого Белена, он мой гость… Ты подай нам все, что нужно, а потом приготовь ему постель в самой лучшей комнате… — Потом, обратившись к Жаку, поинтересовался: — А вы, кавалер, когда собираетесь нас покинуть?

Диэль же не мог оторвать взгляда от Мари. У него было такое чувство, что с ее появлением мрачная зала вдруг наполнилась каким-то странным светом, и был настолько зачарован грацией девушки, что, даже не задумавшись, ответил:

— Завтра…

— Завтра?! Но ваша кляча, того и гляди, околеет, а у меня ведь нет другой, чтобы предложить вам взамен. Да и шторм собирается, дороги все развезет, вряд ли вы проедете в такую непогоду…

Жак тем временем все никак не мог оторвать глаз от Мари… Пепельно-золотистые волосы обрамляли лицо, прекрасней которого ему еще никогда не доводилось видеть в своей жизни. Тонкий стан, туго обхваченный завязками передника, полная грудь, светло-карие глаза цвета лесного ореха, на редкость чистые, на редкость ясные, но горевшие таким бесстрашием, что она, ничуть не смутившись, дерзко выдержала направленный прямо на нее взгляд.

— Пожалуй, я передумал, — внезапно и довольно бесцеремонно заметил Жак. — Нет, какой смысл мне уезжать завтра… Возможно даже, я вообще немного задержусь здесь…

— Давай-ка, Мари, пошевеливайся, — обратился к ней Жан Боннар.

Девушка тут же повернулась к нему спиной и поспешила прочь, Жак тем временем ни на мгновенье не упускал ее из виду. Ее походка покорила его окончательно: движения были мягкими, плавными, а бедра едва заметно покачивались, точь-в-точь как морская волна. И когда хозяин пригласил его сесть за стол, прямо напротив него, он не смог сдержать своих чувств.

— Примите мои поздравления, Жан Боннар! — воскликнул он. — У вас очаровательная дочка… Думаю, мне придется здесь изрядно задержаться…

Мари принесла графины. И он с дерзостью мужчины, не привыкшего ни в чем терпеть отказа, снова уставился прямо в эти светло-карие, орехового цвета, глаза, однако они снова с такой отвагой выдержали его взгляд, что в конце концов именно Жак, почувствовав себя не в своей тарелке, вынужден был сдаться и отвести взгляд. Боннар, казалось, совсем позабыл о своем дурном расположении духа; теперь он то и дело добродушно ухмылялся, не скрывая радости оттого, как славно все обернулось, да так, что даже необъятное брюхо его сотрясалось от с трудом сдерживаемого хохота.

Когда Мари поставила на стол графины, ветчину и буханку хлеба, он сказал ей:

— А теперь оставь нас. Нам надо поговорить…

Девушка подчинилась, не проронив ни единого слова. Она распахнула дверь, однако, прежде чем исчезнуть, не потрудилась плотно притворить ее за собой…

Застыв за дверью, она не могла оторвать взгляда от юноши в фиолетовом камзоле. Он уже снял свою фетровую шляпу, и волосы его, в отблесках тлеющего в камине огня и тусклом свете лампы, отливали чистым золотом. Нос был с едва заметной горбинкой, губы тонкие, но изогнутые и красивого рисунка. Ей пришелся по душе и этот решительный, почти дерзкий подбородок, и эти глаза, в которых играла то высокомерная усмешка, а то и открытый вызов. От взгляда ее не ускользнуло изящество рук, то и дело подносящих ко рту оловянную кружку с вином, и она не без удивления почувствовала, как непривычно тревожно заколотилось вдруг ее сердце…