– Думаю, у нее все хорошо, – ответила я.
Я не рассказала, что знаю о телефонных звонках и понимаю, что его вопрос был скорее не о Тине, а о себе самом. Я слишком много знала, но не хотела слишком много доверять ему, иначе он мог перестать спрашивать. Я обладала странной и в то же время упоительной властью над ним: я знала о Тине и потому была полезна ему, хотя не была ни вероломной, ни скрытной.
– Я очень по ней скучаю, – признался он.
Когда Лорен вернулась, мы стали играть с Ридом на кухне и готовить обед. Отец вышел и вернулся с фотоаппаратом, до которого никому больше не позволял дотрагиваться, – дорогим, с большим объективом. Мне так хотелось, чтобы он фотографировал и меня тоже. Мне так отчаянно этого хотелось.
Еще мне хотелось быть моим братом, а не мной. И неважно, что в таком случае мне пришлось бы пожертвовать своей жизнью до сего момента, потому что она ничего не стоила. Это была бы не смерть, как я воображала себе, а просто я, счастливица, по щелчку пальцев стала бы им, наконец родилась правильно. Как я была бы рада. Это было самое заветное желание из всех, что у меня когда-либо были. Я мечтала об этом с такой неведомой силой, с такой настойчивостью… Из-за того, что этот выдуманный сценарий так отличался от реальной жизни, меня не покидало ощущение, что он и вправду
– Лиза, в сторону, – деловито произнес отец, поднимая фотоаппарат.
Он смотрел через видоискатель, я смотрела на линзу объектива – стекло было похоже на гладь спокойного озера.
Я отскочила к раковине, чтобы не мешаться в кадре. Из-за спины отца я продолжала смешить брата – мне не хотелось, чтобы он заметил, как меня это задело.
– Лиз тоже может присоединиться, Стив, – сказала Лорен и протянула мне руку. – Иди сюда, Лиз.
Я подошла и встала рядом с ней. Я была так благодарна, что немного дрожала.
Как-то Лорен позвала меня в поход, который устраивало экологическое Одюбоновское общество. Рано утром мы вышли из дома, чтобы погрузиться в битком набитый людьми фургон, направлявшийся в заповедник. Мы ехали по песчаной дороге, по обеим сторонам которой стояли высокие тонкие деревца, и с ветки на ветку перескакивали птицы.
Несколько дней спустя ко мне в комнату зашел отец. Он был явно расстроен, стал ходить взад-вперед.
– В чем дело? – спросила я. – Что случилось?
– В жизни важно только то, – сказал он, – что ты делаешь собственными руками.
– Я не понимаю, – ответила я.
– Этот орнитологический поход, – сказал он. – И все в таком роде.
Что он имел в виду? Поход казался невинным: мы шли крадучись, задрав головы, с биноклями в руках, пытаясь распознать, откуда доносились трели.
– Все это ничего не значит. Оно ненастоящее.
– Знаю, – весомо ответила я, хотя ничего такого не знала. Впоследствии я поняла, что нас пригласили в поход в надежде, что отец или Лорен сделают пожертвование Одюбоновскому обществу, и это не давало отцу покоя.
Мне не хотелось быть его совестью – той, кому он поверяет свои тревоги, когда все идет не так, на кого примеряет более строгую систему ценностей. Я была чем-то вроде старой зернистой фотографии, сделанной еще до того, как он, выражаясь словами мамы, «потерял себя». Снимок покрылся пылью, но иногда он вынимал его, стирал пыль и вглядывался – а потом убирал и забывал о нем.