– Heraus, schnell, schnell![20] – яростно гудело позади нас эхо.

Нам предстояла долгая изматывающая поездка в поисках новых жертв. Пожилых людей, которые едва могли нести самих себя, не говоря уже о багаже, тащили по тротуару и грубо заталкивали в грузовик. Дети на улицах плевались в них. Остальные зрители, онемевшие от смеси удивления, стыда и злобы, провожали нас взглядом.

Через зазор в брезенте грузовика я смотрел на проносящиеся мимо картины. Оцепление вокруг разрушенной Прагерплац – напоминание о ночном авианалете. Над обломками целых кварталов все еще поднимался дым. Бомбежки наконец-то достигли той стадии, когда их приходилось воспринимать всерьез. Но ничто не могло отсрочить наш арест. Фашистский зверь был силен и крепок. И только на Восточном фронте его клыки кровоточили.

На исходе дня наш грузовик вместе с другими машинами остановился перед импровизированным лагерем для задержанных – одним из шести домов на Гроссгамбургштрассе[21], переоборудованных под тюрьму. По иронии судьбы меня привезли к зданию бывшей школы: ее, вместе с домом престарелых и старинным кладбищем, закрыли, чтобы освободить место для нас. Переступив порог лагеря, мы превратились в заключенных. Наши личные данные заносились в бесчисленные картотеки, о существовании которых мы раньше и не подозревали. Нас готовили к последнему поезду, который отправлялся на Восток. В том лагере было, кажется, от пятисот до тысячи человек – остатки еврейской общины Берлина.

Охранниками там служили равнодушные берлинские полицейские. Нам ничего не оставалось делать, кроме как бродить по территории кладбища и ломать голову над планами побега. Мне казалось, что я смогу перелезть через стену, но для мамы это был не выход. А я даже не мог помыслить о том, чтобы оставить ее одну. И в любом случае последствия для нас обоих, если бы побег не удался, были бы крайне тяжелыми. И к тому же, как официальный «враг государства» и «недочеловек», за тем забором я бы долго не протянул.

На кладбище осталась нетронутой лишь одна могила. Окруженная проволочной оградой, она привлекала к себе задумчивые взгляды. Это было место последнего упокоения Моисея Мендельсона, известного иудейского философа. Многие из нас черпали вдохновение в воспоминаниях о былой славе: может быть, учение великого мужа все же восторжествует?

В лагере создали комитет, чтобы собирать просьбы тех, кто хотел найти своих родных и воссоединиться с ними. До командующего офицера полиции доходили единичные донесения с этими просьбами, большинство из них отклонялись, но заключенные понимали, что это последняя надежда. И продолжали писать.

Больше всего шансов на освобождение было у евреев-полукровок и граждан нейтральных государств. Любые другие попытки обмануть прирожденных садистов из полиции и гестапо были тщетны и опасны. Переполненные тюремные подвалы отлично справлялись с задачей нагонять на нас страх.

За подтасовку фактов грозило серьезное наказание. Я взглянул на свою карточку: арийцев в моем роду не было, шансов на то, что за меня заступится иностранное правительство, как и денег на подкуп – тоже. И тут я понял, что у меня остался единственный козырь: я умел хоронить покойников. Но для начала нужно было убедить маму. Она согласилась, и я подошел к последнему еврею из Апелляционного комитета, раввину Мартину Райзенбергу, который иногда произносил речи на похоронах.

– Да, – воскликнул он устало, – я видел тебя раньше. Ты один из садовников. Вот только не думай, что незаменим, ты и могилу вырыть не сможешь.

Собрав всю решимость и волю в кулак, я пообещал, что сделаю все, что потребуется. Я не знаю, почему он передумал. Может, все дело было в моем здоровом и загорелом лице, ведь я не был похож на еврейских мальчиков, погруженных в книги, которых раввин видел во время ежедневных походов в синагогу. Но тон его голоса изменился.

– Я проверю, сколько рабочих сейчас трудится на кладбище. Возможно, им понадобятся сменщики. А что насчет твоей семьи?

– У меня только мама, – ответил я.

Он остановил на мне испытующий взгляд, и наши глаза встретились. Так продолжалось несколько долгих секунд.

– Хорошо, если вы только вдвоем, то я попробую.

Последовавшие затем часы были настоящей душевной пыткой. Воображаемый свет надежды противостоял осязаемой тьме грядущего. Отчаяние брало верх. И наконец-то комендант вызвал меня к себе.

Я щелкнул каблуками в попытке воспроизвести немецкое военное приветствие и встал, вытянувшись по струнке, чтобы казаться старше, чем был на самом деле. Адъютант рассказал, чем я могу быть полезен Третьему рейху, а когда он закончил, пухлый раввин в очках подтвердил его слова.

– Работник кладбища, незаменимый для ухода за могилами.

– Да-да, – ухмыльнулся один из присутствующих немецких офицеров. – Работы у этого отродья будет хоть отбавляй.

Небрежным движением руки комендант показал, что мне немедленно следует развернуться и выйти.