– О себе говоришь? – с рвущейся наружу яростью прорычал Дэн. Его трясло, в горле клокотал с трудом сдерживаемый вулкан злости. – О своем отце? Это его ты потерял? И как у тебя еще язык поворачивается сравнивать, мразь… Как ты можешь…

– Нет, Гордеев, я не об отце, – в потемневших глазах Лиса полыхнуло нечто подозрительно напоминающее боль, и лицо исказилось. – И вообще не о себе. Но ты же не услышишь, даже если я перед тобой наизнанку вывернусь. Тебе плевать на всё и на всех. Болтаешься тут уже третью неделю, делаешь скорбную мину, давишься жалостью и корчишь из себя раненого зверя, стоически глотающего болевые стоны да возводящего грустные очи к небу, – Лисанский презрительно поджал губы. – Противно смотреть. Все твои героические страдания яйца выеденного не стоят – а знаешь почему? Да потому что ты чертов позер! И провокатор. Удивляюсь, как остальные не разгадали твой гнусный шантаж и не навешали тебе… еще в Интернате. Магистр подлил масла в огонь, сыграл на твоем самолюбии, восхваляя твои мнимые достоинства – выдающийся талант! А ты и рад был перед ним прогибаться. И хамел чем дальше, тем больше. Твоя боль самая болезненная, твое восхождение самое тяжелое, твои потери – самые серьезные, а твои враги – самые мерзкие. И, конечно, твои прихоти должны удовлетворяться в первую очередь, а месть вершиться по первому приказу. И плевать тебе, что и мстить не за что, и что не виноват никто, – ты же постановил и заклеймил, а любое твое постановление есть истина в последней инстанции…

– Не за что? – от изумления не находилось слов. – Мстить – не за что?

– Повторяю: то, что я там всего лишь присутствовал…

– Ты встал на дороге! – взревел Дэн, и его голос отразился от стен, и стекла в окнах звякнули, и уши заложило. – Ты не дал ей уйти! Если бы не ты, она была бы жива, и наш… ее… – он подавился воздухом, и болью, и спазмами, заткнувшими горло и лишившими дара речи. Он не смог продолжить. Он сам не понимал, отчего боль не отпускала его, отчего рана не затягивалась, как бы он ни старался ее залечить. Отчего одна мысль о нерожденном малыше разрывала душу на кровавые куски. Не было у него сил задуматься и что-то расставить по местам.

– За то, что я сделал, я уже расплатился сполна. И продолжаю расплачиваться до сих пор, – сказал Лисанский, глядя в камин. – Но я не ною, не строю из себя мученика и не требую снисхождения.

– Потому что ты действительно заслужил то, что имеешь, – Дэн обвел глазами комнату. – Это самое малое, что ты вообще заслужил.

– Ты так думаешь? – Лисанский сощурился.

– Хотя… Лично мне не стало бы легче, даже если бы ты сдох, – с горечью добавил Дэн, – потому что…

– … ее не вернешь, – закончил Лис за него с неожиданной тоской в голосе.

Что? Лисанский сожалел о Руте? Или это очередная подлая уловка?

– Я здесь уже полгода, – произнес он, по-прежнему глядя в огонь. – Ты видел Мефисто? Этот чокнутый урод замучил своими россказнями, но с ним хоть поговорить можно. А эти его трупы? Повсюду разбрасывает, и каждый раз они разные. Такое впечатление, будто он их сотни две прикончил за свою жизнь. То руку отрезанную в стол подкинет, то окровавленные кишки в ванной плавают. А вырванную челюсть видел?

С червями?

Дэн машинально покачал головой, смущенный изменившимся тоном Лисанского.

– Не знаю, как я еще не свихнулся от всего этого, – признался тот. – Ни одной живой души не видел за все полгода. Всерьез уже думал, что меня тут гнить оставили. Вот перестанут однажды оставлять еду… Даже обрадовался, когда тебя увидел, – он нервно усмехнулся. – Танцуй, Гордеев, ты осчастливил меня своим появлением.

Дэн молчал. Лисанский уже не грел руки, но и не отходил от огня, и теперь они стояли рядом, бок о бок, едва не касаясь друг друга плечами, чувствуя лицами идущий из камина жар, а спинами – промозглый воздух, дующий из щелей в оконной раме.

– Но все-таки мне бы хотелось, чтобы ты стал… адекватнее, – признался Лис. – Хватит на меня бросаться, я тебе не враг. Все давно закончилось. Мог бы уже это признать.

– Ты предлагаешь перемирие? – Дэн не поверил своим ушам. Он что, условия собирался диктовать?!

– Ну, перемирие невозможно ни при каких обстоятельствах. Хотя бы потому, что ты надзиратель, а я заключенный, – будничным тоном возразил Лисанский. – Но хоть какое-то… понимание… снисхождение… у тебя ко мне, у меня к тебе… может быть?

– Однако, – пробормотал Дэн. – Хорошо тебя уделали, если ты опустился до унижений.