Учись, парень, учись, маг в Законе, куй стальные обручи для сердца… научишься?

Вряд ли.

— Федор! Будьте любезны подняться ко мне!

Это Джандиери. Кричит — какое там кричит! просто слегка повысил голос, а от нервов кажется, будто труба иерихонская стены рушить принялась! — из окна кабинета. Вон, мелькнул в просвете штор ослепительно-белой рубашкой. Небось, еще не оделся… но оденется, обязательно, непременно, чтобы никто (слышите? никто!) не принял впопыхах рубашку Циклопа за позорный флаг сдачи.

Спасибо, князь.

Спасибо за возможность вскочить, наискосок пересечь газон, взбежать по ступенькам, прыгая через одну… Федор, ты же хотел делать хоть что-нибудь? ну, делай!

Делаю.

* * *

Джандиери сидел за столом, спиной к двери, подперев кулаком щеку.

В позе князя было столько пронзительно-детской беззащитности, что Федор задохнулся на пороге — не от бега. Остолбенел; не от усталости. И пришел в себя лишь после тихого, равнодушно-обреченного вопроса, где клокочущий акцент пробивался больше обычного:

— Федор Федорович? Не сочтите за труд… У меня к вам просьба. Сугубо личная; между нами.

Само обращение — едва ли не заслуживающее театральных подмостков — говорило о многом.

— Я… да, конечно…

Любые слова на миг показались жалкими огрызками всех яблок Грехопадения, какие только произрастали на этом беспощадном свете. Рот свело оскоминой, и Федька мог лишь молчать, глядя, как князь наклоняется и открывает дверцы бювара, где у него хранились бумага, перья и чернила.

— В случае, если со мной что-то случится…

Завещание он там хранит, что ли? Да нет, достал просто тетрадь: смешную, толстую, растрепанную, будто сельская девка после валяния с миляшом на соломе.

Раскрыл, наскоро перелистал.

Из-за княжеского плеча Федор прекрасно видел: тетрадь в основном чиста и девственна. Значит, предыдущее сравнение — мимо. Едва ли четверть была исписана убористым, твердым почерком со старомодными завитушками. Или это просто кровь сказывается: грузинская вязь дает о себе знать?

На внутренней стороне обложки была, собственно, и вязь: родная, грузинская. Четырехстишие. Чуть ниже: перевод. Впрочем, Федору достаточно было увидеть мельком лишь начало первой строки, чтобы в памяти всплыло болезненно и остро: «Вепхвисткаосани»[58] великого Шоты из Рустави, в несправедливо оболганном критиками переводе К. Бальмонта.

Двенадцатая строфа:

— Только в том любовь достойна, кто, любя тревожно, знойно, Пряча боль, проходит стройно, уходя в безлюдье, в сон, Лишь с собой забыться смеет, бьется, плачет, пламенеет, И царей он не робеет, но любви — робеет он.

Тетрадь захлопнулась.