– Подбросил. – Он морщится. – Люди многое готовы сделать за деньги.

Такие люди, как ты, думаю я и чувствую, как боль камнем ударяет мне в грудь. Я хотела знать правду, а теперь хочу прижать ладони к ушам и не слышать его слов. Правда слишком чудовищна. Мой муж – монстр.

– Видишь? – говорит он. – Ты уже делаешь это.

– Делаю что?

– Смотришь на меня иначе. Как будто спрашиваешь себя, как ты вообще могла любить меня.

Я замолкаю, потому что это правда. Именно этот вопрос я себе и задаю.

Уилл смотрит в сторону, остановив взгляд на фотографии «Роллинг стоунз», которую я подарила ему на его прошлый день рождения.

– Ты печешься о природе, и воспитании, и о тех бедных богатеньких детках, с которыми работаешь, но не можешь поставить себя на мое место. Не можешь представить, каково это, когда твой отец слишком занят тем, что дубасит тебя, что ему не до работы, а мать так пьяна, что ее это не волнует. Или каково это – уминать сэндвич с протухшим майонезом и заплесневелым хлебом и чувствовать облегчение оттого, что в желудке что-то есть. Твоя жизнь была так далека от этого ада, что ты не можешь его себе даже вообразить.

Его слова тяжким грузом ложатся на мое сердце и одновременно ожесточают его. Да, опыт научил меня не перекладывать на ребенка вину за сомнительное поведение его близких. Дети – продукт своих родителей, и ничтожные или вовсе отсутствующие родительские навыки нагружают ребенка соответствующим багажом, и в этом нет его вины. Я так часто это повторяю, что Уилл знает, что я действительно в это верю. Он знает, что из-за ошибок его родителей я не стану думать о нем хуже.

Но он также знает и то, что я учу своих студентов оставлять свой багаж в прошлом, становясь ответственными. Я учу их отвечать за свои действия и поведение, следовать правилам и оправдывать ожидания. Об этом я тоже говорила Уиллу, но точно так же, как я выбирала, чему верить в отношении его, так и он выбирал, что он хотел услышать.

– Я не знала о твоей жизни, потому что ты мне никогда не рассказывал. Ты даже не пытался. Как я могу представить себе что-то, о чем ничего не знаю?

Теперь Уилл в первый раз за сегодня занимает оборонительную позицию. Он сдвигается на край дивана и хмурит лоб.

– Ладно, Айрис, давай начистоту. Что бы ты сказала, если бы я рассказал тебе? Что, если бы я пригласил тебя на кофе в тот самый первый день и сказал, что у нас с Хаком есть план, прекрасный, верный план, как смыться с такими деньжищами, о которых мы и не мечтали? Ты дала бы мне свой телефон? Ты согласилась бы встретиться со мной еще раз? – Он качает головой. – Не думаю.

– То, что вы с Хаком делали, было неправильно, Уилл. По отношению к твоим родителям, к тем бедным детям и их матери, к «Эппсек», ко мне. К нашему браку. А что, если бы тот самолет не упал? Ты бы так и улетел во Флориду и там исчез? Ты хоть на секунду остановился, чтобы подумать о том, что будет со мной?

– Я только о тебе и думал. Ты – все, о чем я вообще думал, даже после того, как сбежал. Я хотел завести детей и состариться рядом с тобой, Айрис. Я хотел, чтобы мы всегда были вместе. Но я не мог остановить Хака. Он угрожал, что расскажет тебе правду обо мне, а потом Ник обнаружил пропажу акций и понял, что их украл я. Я не мог остаться.

– Потому что ты хотел эти деньги.

Его руки, лежащие на бедрах, сжимаются в кулаки, так что костяшки пальцев белеют от напряжения.

– Нет! Не из-за денег. Деньги тут ни при чем.

– Тогда почему? Почему ты не мог остаться?

Уилл стискивает челюсти и отводит взгляд.