Она стояла посреди комнаты, в двух метрах от стены, на которой висела доска из прессованных водорослей, и горько плакала, думая о том, что даже дротиком в мишень попасть не может.

И вообще ничего не может.

Отомстить не может!

Бесполезно прожитые двадцать три года.

— Симба — дура! — громко, сквозь слёзы сказала Симба.

Харя промолчала, харя знала, что в такие минуты Симбу лучше не доставать.

— А ты — козёл! — продолжала Симба, обращаясь к харе. — Надо было тебя ещё сильнее изуродовать, надо было тебе вообще язык отрезать, а глаза зашить суровыми нитками! — И отчего–то добавила: — Чёрного цвета!

Харя собралась скорчить глумливую гримасу, но потом решила, что лучше от этого не станет, и просто сказала:

— Не ругайся, ты сама во всём виновата, так что давай–ка, кидай!

Симба перестала плакать и взяла четвёртый дротик. С опереньем ярко–красным. Как кровь.

Она посмотрела на тоненькую вольфрамовую спицу с острой чёрной иглой–наконечником, перевела взгляд на мишень, потом снова на свою правую руку. Кровь капала на пол, как полгода назад, когда Симба не удержалась и полоснула себя кухонным ножом по левому запястью, шрам и теперь ещё отчётливо выделялся, белый, с неровными краями.

— Шрам, шрам, шрам, шрам! — с неприятным грохотом заскакали шарики в голове.

— Шрам, шрам, шрам, шрам! — передразнила харя, то ли пришепётывая, то ли присвистывая.

— Ублюдок! — сказала Симба и метнула дротик.

Он воткнулся прямо в лоб, и язык у хари вначале дёрнулся, а затем бессильно вывалился изо рта.

— Вау! — закричала, подпрыгивая, Симба и принялась без остановки метать оставшиеся дротики.

Пятый.

В подбородок. Чуть пониже вывалившегося языка.

Шестой.

В левый глаз.