Ничего особенного не произошло, ругала я себя. И раньше Родион не звонил день-другой, а однажды уехал куда-то на несколько дней. Но раньше я этого почти не замечала. А нынче вдруг встревожилась, испугалась чего-то.

А ведь он покашливал и был явно простужен, вдруг вспомнилось мне. Но если он заболел и сейчас лежит в постели, то обязательно бы позвонил. «А с какой стати он станет тебе названивать и жаловаться на свои хвори?» — возразил благоразумный голос. Так и переговаривались во мне две Ларисы Игумновы: прежняя — спокойная, сдержанная, ироничная, и нынешняя — издерганная, нервная и напуганная.

На следующий день я впала в черную тоску. Никакой благоразумный голос уже не помогал. В полуоткрытую дверцу шкафа с зеркалом случайно увидела себя — жалкую, съежившуюся в углу дивана. Так и просидела до вечера, бормоча:

— Он больше не позвонит и не приедет, Лапа. Я давно это предчувствовала. Кто я такая? Бездельница. Невежественная, ничтожная. А он — прекрасный доктор и человек необыкновенный. У него работа, семья, друзья. Когда ему ездить и утешать меня, скучающую даму?

Лапа заметалась и залаяла. Она моих тоскливых настроений просто не выносила. И каким органом эту тоску чуяла? Наверное, собачьей душой, отзывчивой и верной. Прыгнула ко мне на диван. В глазах — мировая скорбь, даже хвост и нос печально опущены. Не повезло тебе с хозяйкой, собака.

Мне ужасно захотелось выпить. Потому что подумала, как буду жить — завтра, послезавтра, всегда? Мне об этом вспоминать никак нельзя, потому что у меня нет будущего.

К тому же у Лапы корм на исходе. Но самой идти в магазин нету сил. К тому же телефон… Решила попросить мою Пульхерию об услуге. Надо поспешать — седьмой час вечера. Уже спустила ноги с дивана, когда раздался звонок.

Голос был словно не его — слабый, глуховатый. Сразу же стал извиняться, не потревожил ли он меня не вовремя, не оторвал ли от дел? Ну конечно, я просто задыхаюсь от дел, у меня семеро по лавкам. Я угрюмо молчала в ответ, так что он даже забеспокоился.

— Как вы себя чувствуете, Лариса? — спросил осторожно.

— А как вы думаете? — вырвалось у меня, но я тут же опомнилась: — Все нормально. И чувствую себя удовлетворительно. Только вы пропали куда-то, и я очень беспокоюсь.

Я чуть не всхлипнула, так стало жалко себя. Лапа прыгнула ко мне на колени, понюхала телефонную трубку.

— Вот и Лапа тоже обеспокоена. Слышите, как повизгивает в трубку?

— Я гриппую. И позвонить вчера не мог по той причине, что потерял голос. Хотя и очень хотелось. Но я рад, что вы заметили мое отсутствие.

После моего неосторожного вопля и его слов я поняла, что немного искусственная сдержанность в наших отношениях исчезла. Как будто мы переступили черту. И смешными показались наши «вы». Так хотелось сказать ему «ты», он уже давно стал для меня «ты».

— Ах, Родион Петрович! Неужели вы всерьез верите, что я могла не заметить ваше отсутствие? Или все-таки лукавите?

— Ничуть не лукавлю! — чистосердечно признался он. — Давно удивляюсь, как вы терпите мое общество. Я такой мрачный, серый докторишко. А вы молодая, красивая, умная женщина…

Его хриплый голос совсем сорвался от волнения. А я жадно слушала и чувствовала, как переполняет меня радость. До чего же мы родственные души! Я давно привыкла к людям с манией величия, с повышенной самооценкой. У нас с Родионом другая болезнь — комплекс неполноценности.

— Пожалуйста, Родион, не надо говорить, вы совсем сорвете голос. Через несколько дней мы встретимся, и тогда… — просила я, потому что он задохнулся от кашля, но все же порывался продолжать.

— Еще несколько слов, позвольте! Давно собирался поговорить с вами, но не решался. Ждал примерно такого ответа: «Я вас очень уважаю, Родион Петрович, но…» И мне станет стыдно за свою намечающуюся лысину и нахальство стареющего ловеласа…

— Нет у вас никакой лысины, доктор. Не наговаривайте на себя. И напрасно вы откладывали этот разговор.