Как-то вечером, когда мы с Аськой приросли к своим столам, уткнувшись в книги (сессия началась), вошел папа. И по его торжественному виду я поняла, что не с пустыми руками. Сердце мое заполошилось. Я так суетилась от волнения, что смахнула на пол все свои записи и тетради. Аська деликатно удалилась, помахав пустым чайником. Обещала вернуться через полчаса и накрыть на стол. Она рада была любому развлечению в это беспросветное время, любила пить чай с моим папой и разговаривать о жизни. У бедной Аси не было отца, и она мне очень завидовала.

Оставшись в одиночестве, мы тут же склонились над альбомом. Мне понадобилось несколько минут, чтобы увидеть ее, эту женщину, сыгравшую такую большую роль в моей жизни. Она уже стала для меня не просто портретом.

— О, папа! Какая она… — поневоле вырвался у меня разочарованный и испуганный возглас.

Какая, я вначале не смогла бы определить. Конечно, я заметила бы это лицо, даже проходя мимо в гулком зале галереи, даже если бы картина висела где-нибудь под потолком и была небольшого размера. Лукрецию невозможно не заметить. Она смотрит на вас в упор пристальным, строгим, неулыбчивым взором.

— Теперь я понимаю, почему он сравнил меня с ней, — сказала я упавшим голосом.

Я словно увидела себя со стороны. Свое непроницаемое лицо, свою отчужденность, свое ложное высокомерие, которое я по привычке демонстрирую, боясь показать робость и застенчивость. Папа сразу все понял и стал горячо меня разубеждать и заодно вступился за Лукрецию:

— Ты не права, Лариса! Она очень красивая, величественная и неприступная. Дама из самого высшего общества, чего же ты хочешь. Улыбчивые, сладкие лица — это, в конце концов, банально. Бронзино нашел свою манеру, неповторимую и очень впечатляющую. Посмотри, у него ни одного улыбающегося лица. Все спокойные, даже суровые, словно выточенные из мрамора.

— Вот именно, каменные. У меня тоже каменная физиономия, мне об этом уже не раз говорили, — вздохнула я.

— Да, у тебя почти всегда строгий, неулыбчивый вид, — согласился папа. — Но далеко не всем идет улыбка, особенно фальшивая, приклеенная. Некоторых красит грусть или спокойная сдержанность. У твоей любимой поэтессы было лицо монашки из старообрядческого скита. Она вообще не умела улыбаться.

Пример с Ахматовой меня очень успокоил и воодушевил. Папа умел меня утешить, знал все больные струнки моей души.

— Приглядись к ней получше, и она тебе понравится. А дня через два отвези альбом Антоновым, — попросил папа.

Через несколько минут мы уже сидели за столом. У Аськи рот не закрывался, а мой отец внимательно слушал. Я отдавала ей на откуп все описания и подробности нашего скудного быта. Мне скучно было рассказывать об этом, но родителям все подобные мелочи просто необходимо знать. Аська, негодница, меня тут же продала, нажаловалась, что я ничего не ем, берегу фигуру. Папа очень забеспокоился:

— Я тоже замечаю в последнее время, что она побледнела, осунулась и круги под глазами…

Тут Аська слегка приподняла свои тонкие бровки и вытянула губы трубочкой. У нее очень интересный язык жестов, всем понятный. Этот несомненно означал, что причиной моего болезненного вида может быть не только плохое питание. Папа внимательно посмотрел на Аську, потом на меня, но промолчал. Конечно, он давно замечал, что со мной что-то происходит, но не хотел надоедать вопросами, просто ждал, когда я сама расскажу.

Я проводила папу и снова села за учебники, перед этим показав Аське кулак. В наказание больше не произнесла ни слова до часу ночи, пока мы не легли спать.

Теперь, стоило Асе выйти из комнаты, как я доставала альбом, чтобы еще раз взглянуть на Лукрецию. И чем дольше смотрела на нее, тем заметнее теплело ее мраморное лицо. Глаза мне показались сначала холодными и пустыми. Но вдруг в них заплясали иронические искорки. Лукреция посмеивалась надо мной. И правильно делала. Полезно взглянуть на себя со стороны, но непростительно впадать в отчаяние от своих недостатков.

Год назад мне пришлось переводить на экзамене латинскую фразу: «Благодарю тебя, Господи, за то, что я есть — такая, как я есть».