Он любил эти вещи, но ведь они все равно оставшиеся вещи. Он владел ими. Теперь они исчезли. Он недавно сообразил, что владение – тоже отношения. Что значит владеть вещью? Придавать ей значение и заботиться о ней? Он не может владеть сам или принадлежать кому-то, пока не поймет это.

Он некоторое время смотрел на море. Остатки его имущества исчезли в волнах. Когда солнце миновало зенит, он отвернулся и снова поднялся на утес. Теперь, не обремененный владением, он пошел по бульвару прочь от дома Адрианы.

Люсьен вспоминал Адриану, как, по его представлениям, люди вспоминали детство. Конечно, его воспоминания были такими же узко сфокусированными, как и восприятие сейчас, но все равно похоже на детство, размышлял он, ведь тогда он был совсем другой личностью.

Первое воспоминание об Адриане у него – последовательность образов. Волнистые светлые соломенные волосы подрезаны прямо и падают на загорелые плечи. Глаза темно-карие, того цвета, который его интеллект художника определил как сиену. Густые аристократические брови и упругие щеки без следа косметики. Внутреннее эстетическое чувство Люсьена назвало ее угловатое лицо скорее «поразительным», чем «прекрасным». Внутренний психоаналитик пришел к выводу, что у нее сильная воля – судя по тому, как она стояла в дверях, скрестив руки и приподняв брови, будто спрашивая, каким образом он собирается оправдать свое существование.

Наконец она отступила и позволила Люсьену войти. Под лихорадочные крики и царапанье он переступил порог. Сформулировал концепцию «птица» еще до того, как рефлексы подсказали ему, что нужно защищаться от нападения. Со свистом и криками птица отступилась и села на книжный шкаф.

Рука Адрианы легла на плечо Люсьена. Голос ее звучал цинично (впоследствии Люсьен узнает, что так она прячет отчаянный страх перед неудачей):

– Орнитофобия? Как нелепо!

В первые смятенные дни в жизни Люсьена господствовала птица; он узнал, что ее зовут Фуоко. Птица всюду следовала за ним по дому. Когда он какое-то время оставался на месте, птица садилась на ближайший насест повыше: на полку для шляп у двери, на глобус ручной работы в гостиной, на стойки навеса над кроватью – и подсматривала за ним. Она по-птичьи разглядывала Люсьена: сначала одним глазом, потом поворачивала голову и смотрела другим, очевидно, находя обе картины одинаково отвратительными.

Адриана взяла Люсьена к себе в постель, и птица спикировала ему на голову, Адриана оттолкнула Люсьена от нее.

– Проклятый Фуоко, – сказала она, но тем не менее пригласила птицу сесть к себе на плечо.

Когда Адриана уносила его вниз, Фуоко криками выражал свое возмущение. Он победоносно распушил перья, заходя в клетку, потому что рассчитывал, что Адриана угостит его и поговорит с ним. Но Адриана закрыла позолоченную дверцу и ушла. Всю ночь Люсьен лежал рядом с Адрианой и слушал птичьи крики. Фуоко выдирал себе перья. Они покрыли все дно клетки.

На следующий день, когда Адриана отнесла Фуоко к ветеринару, Люсьен сопровождал ее. Ветеринар диагностировал ревность.

– У птиц это обычное дело, – сказал он. И предложил установить для Фуоко строгий распорядок; со временем Фуоко поймет, что он спутник Адрианы, но не ее партнер.

Адриана и Люсьен так обустроили жизнь, чтобы Фуоко регулярно получал еду, регулярно упражнялся, общался с Адрианой и Люсьеном и иногда оставался с хозяйкой наедине. По вечерам, закрывая его в клетке, Адриана давала ему лакомство и несколько минут гладила перья, прежде чем подняться наверх.

Сердце Фуоко было разбито. Он стал совсем другой птицей. Его походка утратила уверенность, перья растрепались. Когда его выпускали из клетки, он плелся за Адрианой, глядя умоляюще и печально, и не обращал никакого внимания на Люсьена.

Тогда Люсьен не был еще цельной личностью: его музыкальный мозг, математический мозг, художественный мозг, мозг экономиста и все остальные функционировали раздельно, каждая личность получала временное господство, предоставляя информацию, а потом уходила, и это создавало последовательность взрывов сознания.

По мере того как Адриана показывала, какое поведение ей нравится, сознания Люсьена начали объединяться, создавая личность, какую хотела Адриана. Он обнаружил, что замечает связи между тем, что раньше было для него раздельными опытами и переживаниями. Раньше, когда он видел океан, его мозг ученого подсчитывал, как далеко он от берега и сколько времени пройдет до высшей точки прилива. Поэтический мозг цитировал строки Стриндберга из «Мы волны»: «Мы влажное пламя: / Мы гасим и жжемся, / Омываем, купаем, зачинаем». Но только когда он объединил чудеса науки, загадку поэзии и красоту вида, все это приобрело для него смысл как составные части странного и вдохновляющего явления – моря.

Он научился предугадывать состояние Адрианы. Он знал, когда она довольна, знал, когда плохо себя чувствует, и понимал почему. Он предвидел ее циничную полуулыбку, когда допускал ошибку, еще не сознавая, что это ошибка: подавал холодный кофе в стакане для апельсинового сока, апельсиновый сок – в рюмке, а вино – в чашке. Когда интеграция дала ему знание обычаев, он внезапно понял, почему все это ошибки. В то же время он осознал, что ему нравится то, что бывает, когда он допускает такие ошибки, нравятся вспышки веселья у всегда спокойной Адрианы. И он продолжал ошибаться, подавая ей молоко в хрустальных графинах и нарезанный грейпфрут в подставках для яиц.

Он наслаждался разными видами ее смеха. Иногда смех был легкий и удивленный, как когда он подавал ей жестяную коробку из-под кекса, наполненную равиоли. Он также любил ее густой, мрачноватый смех – признак иронии. Иногда в ее смехе звучали нотки горечи, и в таких случаях он понимал, что она смеется больше над собой, чем над кем-то еще. Иногда, когда такое случалось, он обнимал ее, пытаясь смягчить, и она невольно начинала плакать короткими, рвущимися из глубины всхлипами.

Когда он работал, она часто смотрела на него, наклонив голову и подняв брови, словно видела его впервые.