– В самых общих чертах понимаю! – сознался я. – Но связи со Светланой пока не нахожу.

– Значит, ничего ты не понимаешь! Никто и не поймет, пока сам не испытает, что скрывается за словами «пропала без вести». Так в документе было написано… Представляешь, они даже уголовного дела не заводили… Выходит, что наша беда для чиновников их волнений не стоит! Подумаешь, работала врач в поликлинике и средь бела дня исчезла! Для них это пустяк – обычное дело! Мне тогда так и объяснили: политически не целесообразно рядовой инцидент переводить в разряд межгосударственных недружественных актов! Каково? Рядовой инцидент! А у нас и могилки-то не осталось, куда можно прийти с цветами! У тебя тоже горе, но могилка хоть есть! Да, и что могилка, если даже сомнения наши не развеяны… Может, где-то еще томится наша Лизонька – в плену или рабстве. Потому мы цветы иногда подкладываем кому-то, как теперь. А уж там, на небесах, и без нас разберутся, кому что причитается!

Я молчал, ошарашенный, не зная, чем можно поддержать товарища в таком его горе, давнем, непрерывном и бесконечном, о котором он всегда молчал, но теперь, видимо, назрело с кем-то поделиться:

– Понимаешь, люди к потере близких могут относиться по-разному. Можно, как было в древнем Египте. Помнишь, на уроках истории нам объясняли: когда умирал фараон, то с ним обязательно хоронили и его жену, и охранников, и слуг… Чтобы ему, достопочтенному, на том свете всё и вся под рукой оказывалось! Врут, конечно. Но у нас часто так и бывает. Убивается человек в своем горе неистово, света белого не желает больше видеть, по собственной воле выключается из нормальной жизни… Вроде бы жив, а существует так, будто не живой он человек, а некий живой труп! Будто с фараоном захоронен! И всё это, заметь, он делает добровольно, словно в монастырь себя упрятал! У нас ведь так заведено! И подобное самоубийственное поведение, как считают многие, есть обязательная составляющая траурного ритуала! Иначе нам якобы нельзя! Нельзя радоваться, нельзя становится счастливым, если уж кого-то схоронил, ибо люди это могут приравнять к предательству.

Он помолчал – я не мешал – и опять продолжил с горечью:

– Ну откуда, скажи, у нас вывернутая наизнанку логическая аномалия? Неужели действительно из того пирамидального Египта? Вроде всего один хороший человек умер, а из жизни вычеркивается сразу несколько скорбящих о нём! Пусть, не всегда и не со всеми так происходит, и всё же… Нельзя так! Ведь это есть самое нелепое нарушение естественных законов существования и борьбы за выживание! Не способствует это…

Он замолчал, но я только слушал. Наконец, Станислав Николаевич продолжил:

– Никто и не призывает к забвению умерших! Только зачем существование стольких живых парализовать смертью одного? Зачем из деятельных живых людей лепить теплящиеся мумии? Ан, нет! Нам национальные традиции так велят! Мы их свято храним! А я думаю, нам ломать следует те национальные традиции, которые живым людям жить не позволяют! Конечно, если люди своих мертвых не чтят, то в будущем это и живым помешает! Но я пока не о мертвых говорю, о живых!

– Как-то само собой выходит… Забыть-то невозможно! – вставил я. – Потеря дорогого человека и впрямь, как ты сказал, Станислав Николаевич, парализует! А в горе нелепо от человека требовать, чтобы он радовался жизни и веселые песенки пел!

– Ну, вот! И ты не понял! Даже не представляешь, что всё может быть иначе. Знаешь, Сергей, я не особый знаток японской жизни, но наслышан, будто в подобных ситуациях узкоглазые туземцы ведут себя разумнее. Они очень даже трепетно чтут своих умерших, но и не переживают, как мы, а напротив, радуются, считая, что дорогие им люди наконец-то обрели покой и неземное счастье. В наших страданиях ведь проглядываются две подоплёки. Первая, это когда жалеют умершего: «Ой, какой молодой, пожить-то не успел!» Вторая, когда жалеют себя: «Как же теперь я без тебя!» Выходит, что у японцев первая причина в национальных традициях отсутствует; им уже легче! Правда, насчет второй, я не знаю. Наверное, поступают по ситуации. Конечно, какая радость, если единственный кормилец… В общем, понимаешь меня?

– Пожалуй! Вот только в толк не возьму, Станислав Николаевич, что это мы с тобой в такие дебри к концу рабочего дня ударились? Уж не случилось ли что, чего я не знаю?

– Да я всё о своём, Сергей… Ведь жена, что ни день, убивается, будто только теперь и узнала о нашей беде. Вот и успела нажить столько болезней, что не сосчитать. Да все непростые, эти болезни! Все изнуряют ее и нашу жизнь отравляют. Так ведь и это не всё – жена моя, тебе хорошо известная, еще и сама себе добавляет. Она же постоянными воспоминаниями и покаяниями нормально себе жить не позволяет… И меня постоянно укоряет, будто мне всё безразлично стало, будто слишком быстро я нашу девочку забыл, очень быстро смирился с потерей. А меня это, знаешь, как долбит по одному месту? Ведь всё наоборот! Я и даже на день ничего не забываю! Оно же, это горе наше, внедрилось в меня от и до. Куда ни копни, что в мозгах, что в душе – всюду одно и то же! С утра до ночи, а с ночи до утра! Но если уж выпал нам жребий жить на этом свете, то, я так думаю, – ныть и раскисать нельзя! И дело своё надо делать так, чтобы людей не стыдится. И не жить у всех на виду замороженным от горя истуканом. Да! Я всё помню… Всё! Но жить надо, Сергей Петрович, не прошлым, а настоящим! И еще больше – будущим! О нем-то нам, живым, и следует думать, прежде всего! Помнить надо всё – что было; помнить, кого потеряли, – но не душить этим горем ни жизнь свою, ни планы свои, ни эмоции свои… Такие жертвы ничего не исправят! Не надо обкрадывать себя до гробовой доски лишь потому, что ты потерял дорогого человека! Кому от этого легче или лучше? Мертвым, прости меня за такое кощунство, совершенно безразлично, убиваешься ли ты по ним, весь в слезах, или буйно веселишься! Это нам память нужна, чтобы людьми оставаться, чтобы с ее помощью детей своих достойными растить! Для этого и воздвигают памятники ушедшим от нас! Каждый когда-нибудь терял, так ты представь только, что мы и от кладбища перестанем отходить и, что ни час, дорогие могилы будет оплакивать и оплакивать… Представляешь, какая жизнь начнется? Мы же друг друга утопим в бесполезной скорби! А кто тогда, кроме нас, дорогу детям и внукам проложит? Ведь только для того, по большому счёту, мы и живем! В них наше будущее! И тонуть в прошлом нам никак нельзя, ибо тогда мы не исполним своего предназначения! Теперь ты меня понял?

– Как будто я и раньше эту истину понимал… – начал я.

– Э! Нет! Ее понимать мало! Понимать – совсем мало! Надо сделать так, чтобы вся жизнь твоя, от и до, подчинялась этому правилу! А ты-то, сдается мне, зациклился на своей беде, совсем раскис и закис! Ты ведь еще там… – он потряс рукой за своим затылком. – Говоришь, нет? Действительно, нет? Ну, тогда хорошо! – Станислав Николаевич энергично потер ладонью о ладонь, давая понять, что тема закрыта. Выражение его лица с озабоченного и сосредоточенного быстро изменилось на чуть ли не веселое. – Да и засиделись мы с тобой что-то… И водитель нас заждался. Пошли, что ли?

Теперь понятно, – подумал я по дороге. – Зачем ты, дорогой мой шеф, затеял этот разговор: ты же меня на путь истинный наставлял и в нормальную жизнь пытался вернуть! Ну, дипломат! Не нравоучениями занимался, которые я в своём возрасте, конечно бы, не воспринял, а будто про свои собственные беды рассказывал, ища у меня же сочувствия. А сам, тем временем… Что же, дружище, спасибо за науку! Попробую ее осмыслить; возможно, в чем-то она мне и пригодится!