Как будто ей было стыдно.

Я посмотрел на нее прямо, не желая отступать. "Я не собираюсь жить в отрицании", — сказал я. "Это случилось. Хочешь ты это признать или нет, но это случилось. И я знаю, что ты тоже это почувствовала".

Она резко встала; табурет с резким звуком ударился о мраморный пол. "Спасибо за еду, но мне нужно приступить к домашнему заданию", — сказала она, ее голос был напряжен от эмоций.

Я выпрямился и смотрел ей вслед, пока она готовилась уйти. Спорить было бессмысленно: я уже сказал более чем достаточно. Я знал, что заставил ее столкнуться с реальностью, которую она слишком долго отрицала. Когда она уходила, я надеялся, что мои слова подействовали, что их будет достаточно, чтобы она образумилась.

Я остался на кухне; вокруг меня воцарилась тишина, пока я обдумывал произошедшее. Подталкивая Сиенну признать наличие между нами невысказанного напряжения и притяжения, я вступил на неизведанную территорию. Это был риск, который мог либо открыть ей глаза на реальность ее ситуации с Донованом и на то, что может быть между нами, либо оттолкнуть ее еще дальше.

Во внезапном порыве разочарования я схватил тарелку и швырнул ее на пол. Звук разбившейся тарелки и разлетевшиеся по мрамору осколки принесли мне короткое, извращенное чувство удовлетворения. Поступок был импульсивным, это был выход для сдерживаемых эмоций, бурливших во мне — злости, ревности, беспомощности.

Я был раздосадован на Сиенну за то, что она позволила Доновану, который явно ее не заслуживал, обращаться с собой как с половичком.

Но еще больше я был разочарован собой. Я ненавидел то, что заставляла меня чувствовать Сиенна — поток эмоций, слова, выплескивающиеся без моего обычного контроля. Я презирал ревность и собственничество, которые бурлили во мне, — эмоции, которые я всегда держал в узде, пока в моей жизни не появилась она. Эта потеря контроля над собой, отклонение от привычного мне спокойного и отрешенного образа вызывали тревогу.

Оставив разбитую тарелку на полу, мне нужно было убежать, отстраниться от ситуации и от потрясения, которое она во мне вызвала. Я взяла ключи и вышла из дома, отчаянно нуждаясь в отвлечении, в том, что могло бы отвлечь меня от Сиенны и тех хаотичных чувств, которые она вызывала.

Когда я вышел на улицу, меня обдало свежим воздухом, но это мало помогло утихомирить бушующий внутри шторм.

Я шел прочь от дома, и каждый шаг был попыткой вернуть самообладание, которое Сиенна невольно разрушила.

Спортивный зал "Крествуда" находился под "ящиком Пандоры" — убежищем для хоккеистов, где мы могли тренироваться и отдыхать вдали от посторонних глаз и остальной части кампуса. Я не мог не заметить хэллоуинские декорации, украшавшие стены и оборудование. По углам висели фальшивые паутины, а по всему помещению были разбросаны тыквы, как настоящие, так и пластиковые. С потолка свисали оранжевые и черные серпантины, слегка развевающиеся от движения воздуха. Атмосфера была праздничной, это был кивок в сторону времени года и кратковременный уход от обычной серьезности нашей учебной обстановки. Это был небольшой штрих, но он привнес в зал ощущение легкости.

При виде украшений я вспомнил Сиенну и ее энтузиазм по поводу каждого праздника. Я вспомнил, как она украшала поместье: каждая комната пестрела тематическими украшениями, а ее волнение было почти осязаемым. Я понял, что она до сих пор не начала украшать городской дом, отступая от своей обычной традиции.

Мне стало интересно, почему так произошло. Неужели равнодушие Донована повлияло на ее обычную изюминку?

Любовь Сиенны к этим простым удовольствиям была частью ее сущности, и видеть, как она подавляет ее из-за безразличия Донована, было обидно.

Эта мысль беспокоила меня больше, чем я хотел признать. Мне, блядь, должно быть все равно. Она не была моей проблемой.

Но…

Нет.

Я был здесь не для того, чтобы думать о ней.

Больше нет.