Два слившихся тела. Гладкая грудь Даниэля Хёгфельдта под ее ладонями, пальцы скользят от влаги. «Я помечаю тебя, — думает Малин, — оставляю на тебе свои отпечатки пальцев. Почему же у тебя закрыты глаза? Подними веки, посмотри на меня, посмотри на меня, ты заполняешь меня, я сейчас улечу, так открой же свои холодные зеленые глаза».

Их разговор в пабе десять минут назад.

— Хочешь выпить?

— Нет. А ты?

— Нет.

— Тогда чего же мы ждем?

Одежду они сорвали еще в прихожей. Церковная башня застыла в окне черным неподвижным силуэтом.

Звонили колокола, отбивающие два часа ночи, когда Малин помогала Даниэлю стащить белую застиранную футболку. Прикосновение жесткой чистой ткани, его кожа, жар которой она ощутила своей грудью, его слова: «Малин, не торопись! Потише!» — но тут все ее тело затряслось от спешки, ей захотелось до боли, и она шепнула ему:

— Даниэль, это срочно как никогда.

«Ты всего лишь тело, Даниэль, и не пытайся меня провести, я так легко не куплюсь».

Он втолкнул ее в кухню; изуродованные часы из «ИКЕА» отстукивали «тик-так», а черно-серый силуэт церкви высился за окном на фоне застывших от засухи ветвей.

— Вот так, — сказал он, а она лишь молча развела ноги, впуская его, — он был такой горячий и твердый, она откинулась назад на столе, разбросав руки, а чашка с недопитым утренним кофе соскользнула на пол и разлетелась на осколки.

Потом она оттолкнула его и, не говоря ни слова, направилась в спальню. Он пошел следом.

Она стояла у окна, оглядывая двор, улицу за ним, немногочисленные огоньки в окнах домов.

— Ложись.