Постучав в дверь бронзовым кольцом, подвешенным на двери именно для этого, я вошел в прихожую. Там меня встретил один из помощников ростовщика Стаберия. Узнав о цели моего прихода, этот человек, одетый как вольноотпущенник, провел меня в таблинум.

Хозяин дома сидел за столом и, прихлебывая из кубка какой-то напиток, занимался разбором долговых векселей, представлявших собой небольшие листки папируса.

– А, сенатор Меммий, наконец-то решил раскошелиться! – с фальшивой улыбкой на губах произнес Стаберий, выслушав мое приветствие и приняв письмо из моих рук. – Хвала Минерве! Присядь вон там, добрый посланец.

Ростовщик указал мне на стул у стены, расписанной красными и желтыми розами, а сам поспешно сломал печать на письме и развернул свиток. По мере того как Стаберий пробегал глазами послание сенатора Меммия, его бледное худое лицо все больше мрачнело.

– Сенатор опять просит у меня отсрочку по платежам, а я-то подумал, что благородный Меммий и впрямь держит свое слово! – процедил сквозь зубы Стаберий, сердито швырнув письмо в корзину для мусора. – Эти нобили постоянно лгут и не выполняют свои обязательства! Причем сенатор Меммий пишет мне в таком небрежно-снисходительном стиле, словно делает мне одолжение. Чванливый гусь!

– Гай Меммий состоит в родстве с самим Помпеем Великим, поэтому он слегка презирает таких, как ты, – сказал я лишь затем, чтобы позлить Стаберия, который произвел на меня отталкивающее впечатление.

Ростовщик был очень изысканно одет, подражая патрициям, но при этом он был небрит, не причесан, у него были грязные ногти и от него сильно пахло луком и чесноком, как от простолюдина.

– В родстве с Помпеем Великим, говоришь! – злобно прошипел Стаберий, окинув меня холодным взглядом. – Что ж, поглядим, поможет ли благородному Меммию его родство с Помпеем.

Ростовщик отодвинул в сторону кипу векселей, достал из шкатулки письменные принадлежности и стал писать ответное письмо Гаю Меммию. Поскольку Стаберий писал на бумаге, он использовал черную тушь и заостренное гусиное перо. Душа этого тщедушного невзрачного человека, видимо, была одержима одной только алчностью, а деньги были для него чуть ли не объектом поклонения. Своих должников Стаберий, судя по всему, страстно ненавидел, а самых знатных из них он ненавидел сильнее всего. Оттенки этой ненависти так и пробегали по некрасивому лицу ростовщика, покуда он нервно строчил свое послание, кусая свои тонкие губы и хмуря брови.

– Вот, возьми, приятель! – Стаберий скатал письмо в трубку и через стол протянул мне. – Отнеси своему господину.

– Ты забыл скрепить письмо печатью, уважаемый, – вежливо напомнил я.

– Ничего, сойдет и так! – огрызнулся Стаберий. – У меня куда-то задевался перстень с печатью, да и воска сейчас нет под рукой. Бери письмо и проваливай!

Пожав плечами, я взял свиток и удалился из таблинума вместе с помощником Стаберия.

Оказавшись на узкой людной улице, пропахшей серой и киноварью, я приткнулся к стене какого-то каменного трехэтажного дома и, развернув письмо ростовщика, ознакомился с его содержанием.

Неровные каракули Стаберия гласили следующее: «Тит Стаберий приветствует Гая Меммия! Я поражен твоей лживой непоследовательностью, сенатор. Твой долг передо мной так велик, что при первой же цензорской проверке тебя вычеркнут из сенаторского списка. Я понимаю, что ты, благородный Гай Меммий, взираешь на меня как на жалкого червя. Однако хочу напомнить тебе, славный квирит, что в римских кварталах обитает немало шаек, занимающихся кровавым ремеслом. Есть люди, просто убивающие за деньги, и есть люди, выбивающие деньги у должников. Я вот думаю, к кому из них обратиться?»

«Ого! Да это уже форменный наезд под видом завуалированной угрозы, – подумал я, пряча свернутое письмо под туникой у себя на груди. – Похоже, этот Стаберий настроен решительно! Так вот откуда берет начало наш российский рэкет!»

С улицы Красильщиков я направился на Палатин, чтобы забрать из школы младшего сына Гая Меммия. Неплохо изучив Рим в течение первой заброски во времена восстания Спартака, я довольно быстро добрался до Палатинского квартала, миновав по переулкам широкие центральные улицы, забитые народом в эти полуденные часы.

Когда я пришел в школу, где учился Квинт, там еще не закончился последний урок. Присев на скамью в прихожей, я провел в ожидании около получаса. Рядом со мной на других скамьях сидели рабы-воспитатели, старые и молодые, пришедшие за своими юными воспитанниками.

Ученики что-то хором повторяли вслед за учителем, их голоса были хорошо слышны через тонкую стенку. Однако мое внимание привлекли отчаянные вопли какого-то мальчишки, которого явно безжалостно секли розгами или ремнем в каком-то из помещений школы. Я оглядел воспитателей и не увидел у них на лицах ни возмущения, ни малейшего беспокойства, хотя вопли избиваемого ученика вскоре перешли в слезливый рев.

«Ничего себе методы воспитания в древнеримской школе, как в застенке гестапо! – мелькнуло у меня в голове. – Похоже, здешним учителям позволено укреплять дисциплину среди школьников не столько словом, сколько экзекуцией. Интересно, так лупят и сыновей плебеев, и сыновей патрициев или последних все же щадят?»