Существо было приземистое, исключительно кривоногое, патлатое. Лохмы прикрывала сестринская шапочка, из-под которой волшебное создание пучило на Соню темные, как спелая вишня, глаза. Один глаз то и дело закатывался под лоб, но потом возвращался на место.
Прошлепав в дальний угол, оно грохнуло ведра на пол, плюхнуло рядом мокрую тряпку, и принялось возюкать ею в разные стороны.
– Чистота против микроба необходима находящимся на излечении, – бормотала косоглазая кривоножка себе под нос – Таня моет, Таня санитар… Таня-санитар махала тряпкой все энергичнее, пока, наконец, не своротила ведро, споткнувшись об него. Вода тут же залила полпалаты. На шум вбежала сдобная Полина Степановна, всплеснула руками, и заставила Таню-санитара немедленно подтереть лужу, после чего скрыться с глаз долой и более сегодня не показываться.
– Извините, – сказала Полина Степановна Соне, поджимавшей под себя ноги в промокших тапках – Кикимор – он и есть кикимор, ничего по-человечески делать не научится.
– Зачем вы так? – удивилась Соня – Она старается. Что уж так сразу кикиморой ругать?
– Та кто ругает-то? – пожала пухлым плечиком Полина – Кикимор и есть. Ее в лесу нашли, при больнице выросла. Кто ж она по-вашему?
– По-моему – несчастная девушка, – честно ответила Соня – Вы же медработник, неужели синдром Дауна не узнаете? Родители пили, по всей видимости, вот вам санитар Таня и получилась.
Однако Полина была другого мнения. Усевшись напротив Сони, она принялась рассказывать какую-то ерунду про некрещеных детей, умерших во младенчестве. После смерти такие дети ходят по лесу и плачут. В народе их называют кикиморами. Кикиморы и есть. Все, как один, кривоножки косоглазые, только плачут-жалуются, да слюни пускают. В Заложном их чуть не каждое лето находят, возят в Калужский детский дом. Если кикимору взять к людям и воспитать, как человека, она научится разговаривать, выполнять несложную какую-нибудь работу. Умной и красивой, правда, кикиморе не стать никогда, но в остальном – человек как человек. И про свою прошлую жизнь ничего не помнит.
Соня улыбнулась:
– Полина Степановна, неужели вы в это верите?
– Раньше не верила, – ответила Полина Степановна – Пока Таню не нашла. Я тогда молодая была. Пошла как-то летом в лес за грибами – у нас тут такие грибные места, сказка просто. Бывало, с утра уходишь, а к обеду уже две корзины наберешь. Белые, подберезовики… Ну вот. Пошла я, значит, долго ходила, смотрю, дело к вечеру, пора домой. А я устала, ноги аж отваливаются. Думаю, сяду передохну. Села под дерево, слышу – наверху что-то шебуршится. Посмотрела – никого. Ну, думаю, гнездо, мало ли что. Может, сорока, а может, сова – тут до сих пор их в лесу полным-полно. Сижу дальше. Вдруг что-то как скокнет по стволу вниз, прям на меня. Еле пригнуться успела, оно меня по волосам шворкнуло, я даже и не рассмотрела, кто это был. Перепугалась, помню. Слышу – убегает по кустам, только ветки трещат, и смеется. Вот ей богу, смех. Ну, думаю, детишки шалят. А лес густой, я далеко ушла. Думаю, покричу, а то забегаются, заблудятся, у нас так часто бывает, потом с милицией ищут. Кричу – слышу, снова смеется. Я на звук пошла. Тут раз – шишкой мне по макушке. Гляжу – и впрямь дите. Сидит на елке, в ветки зарылся, смеется, и шишками кидается. Я говорю: « Так и так, ты что такое делаешь?» А потом ближе подошла – мама дорогая, да это ж маугли! Тогда, помню, в Комсомолке была большая статья: в Сибири где-то нашли мальчика, он маленьким потерялся, в лесу с волками жил. Его когда забрали, он ни ходить, ни говорить не умел, только кричит и кусается. Ну, думаю, и у нас тоже самое. Сняла кофту, кофтой его взяла с дерева – мало ли что, может, больной, все же в лесу жил-то… Смотрю – ничего, тихо сидит, вижу, что боится, но не кусается, не царапается. Девочка оказалась. Страшненькая, грязная, такая маленькая, как куколочка. Глазки косенькие, ножки кривенькие – слезы, одним словом. Ну, я ее в больницу принесла, так и так, говорю, нашла вот. Написала в милицию заявление, все, как положено. Пришла домой, бабке рассказала. Бабка, она с Украины у меня, говорит: «О, Поля, так ты ж мавку подобрала. Теперь ее крестить надо, не то помрешь». У них в Херсоне этих кикимор мавками звали. Они по весне кричат, как кошки: мау, мау. Я сначала рукой махнула: какие мавки, кого крестить, что за бабкины сказки… А через неделю свалилась с высоченной температурой, и ничего не помогает. Чуть не умерла. А потом Таню окрестили – и сразу поправилась, вот вам и сказки. Бабка ее крестить в Калугу возила, в корзине, платком накрыла, и на автобусе… У нас тут в округе ни одной церкви нету. Так-то, – резюмировала Полина, вставая со стула. И широко улыбнувшись сочным розовым ртом, поинтересовалась:
– Вы, Сонечка, завтракать будете?
Глава 8
По дороге с работы Виктор Николаевич Веселовский вспомнил, что дома – шаром покати, и в течение двадцати минут околачивался у дверей гастронома, ожидая открытия. Веселовский трудился сторожем в детском саду номер семнадцать родного города Заложное, и заканчивал смену в половине девятого утра. Гастроном открывался в девять тридцать. Каждый раз, покидая рабочее место и собираясь за покупками, Виктор Николаевич как мог, тянул время, тщательнейшим образом причесывал остатки седеющей шевелюры перед низким зеркалом в уборной, аккуратно складывал в сумку газеты и научно-фантастические романы, которые на досуге почитывал, неторопливо обходил территорию детсада, дабы убедиться, что никакие злоумышленники не набросали по кустам пивных бутылок, и, наконец, неспешным шагом выходил за ворота. По дороге к гастроному Веселовский останавливался у каждого дерева, внимательно читал афиши на столбе, любовался проплывающими над головой облаками, но поскольку ходу от ворот детского сада до магазина было ровно двести пятьдесят метров, к запертым дверям Виктор Николаевич неизменно подходил на пятнадцать-двадцать минут раньше, чем рассчитывал. Сегодняшний день в этом отношении от других ничем не отличался. Веселовский тяжело вздохнул, еще раз глянул на часы, и стал ждать, когда отопрут. Сквозь витринное стекло было видно, как уборщица орудует шваброй, наводя чистоту, как румяная дородная продавщица с поэтическим именем Цецилия Анатольевна облачается в белый халат и, водрузив на голову туго накрахмаленный форменный кораблик, расставляет ценники: колбаса докторская – 109 рублей 55 копеек, сосиски молочные – 90 рублей 70 копеек… Местный прейскурант Виктор Николаевич знал наизусть. Он с удовлетворением отметил, что за два дня цены нисколько не изменились, следовательно сегодня он снова положит в свою потребительскую корзину стандартный набор: колбасы докторской – полбатона, сосисок молочных – четыре штуки, хлеба ржаного – буханку и кефира «Нежность» – один пакет. Полюбовавшись еще некоторое время на самоотверженный труд уборщицы, Виктор Николаевич отошел в сторонку, закурил Яву золотую, и предался размышлениям.
Как правило, его утренние размышления у дверей гастронома посвящены были жизни иных миров, и стоя на щербатом крылечке с сигаретой в зубах, Виктор Николаевич мысленно уносился в бесконечность космоса, к братьям по разуму. Однако сегодня привычный ход его мыслей был нарушен загадочным исчезновением товарища по мечтаниям – Валериана Электроновича Савского, председателя заложновского уфологического общества, членом которого Виктор Николаевич являлся. Третьего дня они с Савским договорились написать московским коллегам письмо о необходимости разработки международных правил безопасности при контакте с инопланетянами. Однако, когда Виктор Николаевич, вооружившись пачкой бумаги и лентой для пишущей машинки «Ятрань», на которой печатались все официальные документы общества, прибыл к Савскому на квартиру, дверь оказалась открыта, а самого Валериана Электроновича нигде не было. Не было и в складчину купленного уфологами-энтузиастами фотоаппарата Зенит, который всегда, сколько Виктор Николаевич себя помнил, лежал в прихожей в состоянии полной боевой готовности. Поначалу Виктор Николаевич подумал было, что Савский отправился фотографировать школьников. Периодически Валерьян делал групповые снимки первоклашек и выпускников, зарабатывая этим до двухсот рублей за один раз. Однако почему Савский не предупредил друга, что составление письма отменяется? Да и стал бы он ради двухсот рублей жертвовать работой над важным программным документом уфологического общества? Насколько Веселовский успел узнать Валериана Электроновича за четыре года совместной работы – нет, не стал бы. Ни за что бы не стал. Тут в голову Веселовскому закралась нехорошая мысль: возможно, это ограбление. Возможно, Валериан Электронович отлучился ненадолго из дому по какой-то хозяйственной надобности, скажем, купить хлеба или уплатить квартплату, а в это время некто взломал хлипкий замок, и попер самое ценное, что имелось в доме – фотоаппарат «Зенит». Виктор Николаевич внимательнейшим образом осмотрел дверь, однако никаких следов взлома не обнаружил. Обойдя квартиру, и заглянув поочередно в туалет, ванную, на кухню, и даже на балкон, он не заметил беспорядка, который должен был оставить после себя незнакомый с содержимым шкафов Савского вор. Окончательно же версию с ограблением Веселовский отбросил, как несостоятельную, обнаружив на столе в комнате три купюры по десять рублей. Определенно, вор не оставил бы деньги на месте.
В полном недоумении Веселовский отправился восвояси, предварительно написав Савскому сердитую записку, и решил еще разок заглянуть к председателю вечером, перед тем, как идти на работу. Однако вечером он застал в квартире Валериана Электроновича ту же картину. Веселовский всерьез забеспокоился. Поздно ночью, попивая в каптерке чай (брук бонд, бодрость на всю ночь), он размышлял, что же могло приключиться с рассудительным Валерианом, но так и не пришел ни к каким определенным выводам. Сейчас, стоя на крылечке гастронома, Виктор Николаевич еще раз прорабатывал все возможные версии исчезновения председателя. Ход его мыслей прервала Цецилия Анатольевна, загремев в дверях ключами. На часах было девять тридцать четыре. Гастроном открылся, и все еще недоумевающий Веселовский направился к прилавку.
Заворачивала сосиски и протирая марлей влажный бок пакета с кефиром, Цецилия жаловалась на обещанное метеорологами похолодание, из-за которого у нее всю ночь болела поясница. Пока эта румяная, пышущая здоровьем дама рассказывала о своих терзаниях (до утра вертелась, будто на раскаленных угольях, глаз не сомкнула), подошли другие ранние покупатели. Веселовский с облегчением отошел от прилавка, предоставив многострадальной продавщице жаловаться на невыносимые боли двум подвыпившим мужичкам и старушонке, которые уже успели завладеть вниманием Цецилии. Встав у столика с контрольными весами, Виктор Николаевич принялся укладывать покупки в спортивную сумку с надписью «Аэрофлот». Пока он вынимал из сумки газеты, пристраивал на самое дно колбасу, затем кефир, затем снова газеты, а сверху – хлеб и усыпанные маком рогалики, мужики приобрели необходимую поутру четвертинку и покинули помещение. Старушонка же пытала Цецилию, свежий ли творог. Продавщица заверила, что да, свеженький, и продолжала плачь Ярославны:
– Всю ночь, как на иголках, только в половине пятого задремала, а потом, в шесть утра – снова вступило. Я уж и платком обвязалась, и бальзамом звездочкой натерлась, а все без толку. Так и не спала ни одного часу… К выходным похолодание обещали сильное, вот и ломит…
– Ох, милая, – сочувственно качала головой бабка – Такая молодая, и так мучаешься. Я вон тоже не спала, да так ведь я старуха уже, я уж на том свете отосплюся. Я знаешь, когда не спиться —то, на двор выхожу. Сяду на крылечко, и гляжу в небо, думаю, вот, она, красота-то какая. А третьего дня поглядела – батюшки, солнечная активность. У нас ведь солнечная активность сейчас такая, что ее и ночью видать. Тоже я, значить, не спала. Вышла на двор, дай, думаю, курей проверю, что-то они у меня квохтали, думаю, никак снова кошка соседская влезла, повадилась она, сволочь такой, у меня шариться, двух курей уже передушила… Глядь – а на небе активность! Она, милая, будто бы прожехтуром вверх идет, аккурат над лесом, за кирпичным заводом, у меня дом-то на горке как раз над ним и стоит, я на заводе сорок лет отработала, ударником была… И такая яркая, аж глазам больно. Я-то сразу сожмурилась, а домой пришла – глаза застит, все как в тумане. Уж и чаем капала, и пять рублей прикладывала – ничто не берет, так вот и хожу, как кур слепой. Вон и денег-то не разберу, посмотри, милая, что там у меня, пятьдесят рублей, что ли? А то мне все прям застит. Вот она, активность-то какая.
– И не говорите, – пела ей в тон Цецилия – Все со своими экспериментами, мало нам озоновых дыр, так теперь еще активность эта, никакого людям покоя нет, честное слово, вот и я вчера всю ночь буквально как на иголках….