Глава 6

Раздолбанный автобус трясся по проселку, и казалось, конца-края этому не будет. Нещадно воняло бензином и перегаром. На заднем сиденье культурно отдыхали строители. Отработав неделю в столице, на выходные они возвращались в родную Калужскую область, и начали отмечать это радостное событие уже на автовокзале. За пять часов езды по ухабам Среднерусской возвышенности работяги успели опорожнить пол-ящика «Столичной», спеть про черного ворона и возлюбленную пару в камышах, подраться, помириться, выяснить, кто кого уважает, а кто кого – нет, и, притомившись, заснуть.

Стало потише. Соня поерзала на сиденье, поудобнее устраивая затекшие ноги, и снова раскрыла томик Кристи. Роман был хороший, но читать под черного ворона и возлюбленную пару в камышах не очень получалось.

Престарелая графиня как раз жаловалась мисс Марпл на нерадивую горничную, когда на ноги Соне с размаху опустилась пудовая корзина, укутанная платком.

Соня тихонько взвыла, пнула корзину, и ругнула про себя ее обладательницу – румяную бабу с золотыми зубами. Втиснувшись на сиденье, баба издала вздох облегчения и сообщила:

– Весь день не присела. Ноги аж гудут.

Вежливая Соня кивнула, пытаясь изобразить в лице сочувствие. Баба, приняв это за поощрение, тут же затараторила:

– Расширение у меня, вены больные. Я уж и мажу, и компрессы кладу, а никакого толку. Покрутишься денек, так к вечеру без ног совсем. И гудут, и отнимаются. Все возраст! В молодости бывало, после работы на танцы, потом до утра гуляем, а к восьми опять на работу, и ничего. А теперь никаких сил не стало.

Соня поняла, что чтению конец, и спрятала книгу в сумку, остро пожалев, что у бабы больные ноги, а не язык.

Минут через сорок медсестра Богданова уже знала, что звать бабу Клава, и муж у нее полгода отсидел (спер он сдуру какой-то стратегически важный кабель, снес в скупку цветного металла, вследствие чего расположенная поблизости воинская часть осталась без связи). Теперь раз в месяц этот прекрасный человек упивается до свинячьего визгу, ссорится с Клавой и начинает делить имущество, для чего забирается на крышу с ножовкой и принимается пилить дом пополам с конька. На другой день, проспавшись, просит прощения и снова лезет на крышу: латать, чего накануне распилил.

Узнав, что Соня едет в Заложное, Клава немедленно вспомнила, что у нее там живет кума, и с кумой этой лет десять назад приключилось несчастье. Сын ее, работавший лесничим и круглый год проживавший на заимке, тронулся головой, хотя, вроде, непьющий был (впрочем, может, оттого и тронулся). Однажды спозаранку он явился в городское отделение милиции, и сообщил, что убил свою сожительницу, потому как та разорвала прижитого от него младенца. Рассказал, что прожили они вместе почти год, что была его гражданская жена женщиной тихой и ласковой, ребенка родила раньше срока, потому не в больнице, а в баньке, но все обошлось. Родила, положила на лавку, велела мужику воды нагреть. Он и пошел за водой. Что именно несчастный лесничий увидел, вернувшись, неизвестно. В милиции сказал только, что ребенка его жена «разодрала надвое». Больше ничего не помнил, будто туман на него нашел. Очнулся в лесу, километрах в трех от дома, с топором в руке. И отправился в милицию с повинной.

– Ужас какой, —выдохнула Соня.

– Во-во, в милиции тоже так подумали, – заговорщицким тоном проговорила Клава – А потом приехали на заимку – а там никого. Ни младенца, ни бабы его, ни следов никаких. Ни тебе крови, ни беспорядка. Ну, милиционер заподозрил неладное. Говорит: «А нет ли у вас фотографии вашей гражданской жены?» Тот: «Как же, имеется, осенью в городе фотографировались, в ателье». Милиционер смотрит – на карточке мужик этот один стоит, за спинку стула держится. Ну и направили его в Калугу на лечение.