Прошин разложил инструмент, и, напевая себе под нос про сердце красавицы, которое склонно к измене, приступил к вскрытию.
Но стоило ему сделать продольный разрез, как дед открыл глаза и заговорил. Само собой, в обморок Прошин падать не стал. Напротив, ругнулся крепко, и кинулся было звать коллег из реанимации. Однако старик ухватил его за руку своей цепкой высохшей лапкой, и скоро-скоро зашептал, зашелестел Прошину прямо в лицо:
– Сынок, помоги, не могу я так помереть, надо передать.. Передать нажитое… Христом Богом прошу, помоги….
Странным образом подействовало это тихое бормотание на Прошина. Будто впал он в вечернюю дрему, будто укачало его на волнах стариковского слабого дыхания. И вот уже нет ни желтолицего деда на сверкающем хромом столе, ни доктора Прошина, ни больницы, ни красавиц, столь склонных к изменам, а лишь серая хмарь кругом. Шелестит жухлая трава под невесомыми шагами, туман застит глаза, голова наливается тяжестью, будто черной озерной водой, и вот уже Прошин – и не Прошин вовсе, а лишь медленная рябь у бережка, а вот уже и ряби нет никакой, один только холод и пустота… Холод и пустота, господи, какой же жуткий холод…
Жизнь вернулась к Прошину жгучей болью в порезанной ладони. Открыв глаза, он с удивлением обнаружил, что стоит посреди прозекторской с пузырьком йода в руке, и щедро льет его себе на запястье, прямо на открытую рану, на аккуратный хирургический разрез с ровными краями. На столе лежал неподвижно Ставр Петров, прижимая к животу мертвой, окоченевшей уже рукой, выдранный из амбулаторной карты исписанный лист. «Я, Ставр, Пертров сын, желая помереть, быть похоронену и более не ходить, передаю все, что имею, Прошину Валентину» написано было на листочке аккуратным круглым почерком. В самом низу красовалась личная подпись Прошина – затейливая загогулина, красно-бурая, запекшаяся…
К чести доктора Прошина надо сказать, что умом он после этого случая не тронулся, и в потустороннюю жизнь не уверовал. Просто свалился с высоченной температурой. Выздоровев же, здравомыслящий доктор был уже совершенно уверен, что все случившееся, а точнее, привидевшееся ему в тот злополучный день – прямое следствие отравления несвежими рыбными консервами. Основным аргументом в пользу отравления был тот факт, что дикая записка с нацарапанной кровью подписью без следа исчезла. А следовательно, ее никогда и не существовало.
Пока Прошин лежал в температуре, старуха из Хвостова снова наведалась в больницу, погрузила тело Ставра Петрова на телегу, и увезла хоронить на хвостовское кладбище. Валентин Васильевич полагал, что неприятные воспоминания об отравлении также будут навсегда похоронены. Однако два года спустя ему пришлось признать, что рыбные консервы тут совершенно ни при чем, и история еще только начинается.
Поводом к реабилитации консервированных ивасей в собственном соку послужил невероятный случай со сбежавшим трупом, так искрометно описанный журналистом «Известий».
Едва Прошин увидел этот самый сбежавший труп, он понял, что перед ним тот самый мужик, которому Валентин Васильевич накануне проводил вскрытие. С этим мужиком вышло странно с самого начала. Как-то раз, придя на работу, Прошин обнаружил, что у дверей его кабинета сидит маленькая старушка в цветастом платочке.
«От молодца бабка! – подумал Прошин – В таком возрасте возле морга сидеть и совей очереди дожидаться – милое дело».
Однако бабка объяснила, что пришла за сына просить. Прошин, само собой, удивился несказанно. Понятное дело – просить за сына у хирурга. Даже у ортопеда просить за сына можно, не говоря уж по уролога. В особенности, конечно, распространена в средней полосе России традиция просить за сына у нарколога (правда, за этим местные матери ездили в Калугу – такой роскоши, как нарколог, в Заложном отродясь не водилось). Но зачем она к нему-то пришла? Он ведь не нарколог вовсе, и даже не терапевт…
Прошин попытался объяснить бабке, что лечить ее сына – вовсе не его профиль. Но бабка твердо стояла на своем: она пришла именно к тому, к кому надо.
– Сынок —то мой помер, – разъяснила бабка Прошину – С утра сегодня так и помер. Яшка его порезал, негодяйский сын, что б ему провалиться, подлецу, и не вылазить. Один он у меня был, сынок-то, уж ты помоги старухе, мил человек.
– Чем же я вам могу помочь? – в полном недоумении поинтересовался паталогоанатом.
– Дак хвостовский-то дед все свое тебе оставил, – сказала бабка – Значить, к тебе и пришла. Дед был жив – так к нему моя бабка, покойница, земля ей пухом, ходила.
После этого старуха долго несла несусветицу про то, какой хвостовский дед был мастер на все руки. Если, дескать, хорошенько попросить, мог и больного вылечить, и здорового в гроб уложить, а если что – так и оживить покойника.
Наслушавшись вдоволь, Прошин бабку прогнал прочь, а сам взялся за работу. Часа через два в прозекторскую действительно прикатили на каталке ее сынка – зарезанного в пьяной драке Николая Калитина тридцати семи лет от роду.
Как и положено в случае насильственной смерти, Прошин провел вскрытие, снял перчатки, и с чистой совестью пошел домой. Дома зажарил яичницу, посмотрел матч «Динамо» Киев – «Торпедо» Москва, и лег спать.
Сон Валентину Васильевичу в ту ночь приснился странный. Среди ночи заскреблось в окошко. Накинув на голое тело пальтецо, Прошин вышел в огород, и ничуть не удивился, увидав там хвостовского деда Ставра – желтого, сморщенного, с пустыми глазницами. Ставр поманил Прошина крючковатым пальцем и заспешил вниз по улице. Прошин отчего-то пошел за ним. По мостовой полз густой туман, накрывший скоро и деда, и самого Прошина с головой, так что вообще непонятно стало, куда они идут. Однако ступал Прошин твердо, будто дорога ему была давно и хорошо знакома.
Долго ли они шли? Он не знал. Вокруг слышались шорохи, временами казалось, что кто-то – рядами, шеренгами, огромной первомайской толпой – шагает рядом. Только эти идущие рядом не кричали ура и не махали знаменами. Они шли молча, дыша холодом и сырым мясом, и Прошин чувствовал, как от их холодного дыхания шея покрывается гусиной кожей. Шаги их были невесомы, будто шли в тумане не живые существа, а бестелесные тени. Если и полоскались над их толпами знамена, то были это не веселые красные стяги, громко хлопающие на весеннем ветру, а истлевшие флаги осени, в мертвой тишине плывущие над безлюдными деревнями и черным лесом, над бесплодной равниной, от одного взгляда на которую печаль разрывает сердце.