– Вы знаете, дорогая, я понимала, как это опасно – выяснять, что за ужасными делами занимается наш комитет безопасности, – продолжала Мириам – Действовала, как заправский конспиратор. Взяла отпуск, купила путевку в Сочи, в санаторий. Туда прилетела самолетом. А через два дня поездом отправилась в Москву, оттуда – в Калугу. На поезд билеты тогда можно было без документов купить, никто у тебя паспорт не спрашивал. Из Калуги на автобусе добралась до Заложного. Чтобы не регистрироваться в гостинице, сняла за десять рублей комнатку в частном секторе. Самое забавное, что когда я добралась такими окольными путями до Заложного, оказалось, я совершенно не знаю, что делать дальше. Ну не приставать же к прохожим с расспросами, в самом деле…
В Заложном у Мириам сразу возникло ощущение, что за ней пристально наблюдают. Она списывала все на нервы. Но, видимо, нервы здесь были ни при чем. На следующий день она зашла на почту, чтобы позвонить домой. К телефону подошла дочкина подруга и попросила немедленно приехать, потому что Ленка попала в больницу.
– Мирочка Вахтанговна, она две упаковки снотворного съела, врачи сказали, повезло, что жива, – плакала подруга в трубку.
Разумеется, Мирочка Вахтанговна тут же бросилась в Москву. Потеряв мужа, она не могла потерять еще и дочь.
– Почти полгода я ее выцарапывала из Кащенко, – рассказывала Мириам Вахтанговна, глядя в чашку – После суицидальных попыток психиатра всегда вместе со скорой вызывают.
Оказалось, что депрессией, в которую Ленка впала после смерти отца, дело не ограничилось. В больнице у нее начались жуткие головные боли, появились страхи. Она то и дело забивалась в угол, плакала, просила убрать детей – Ленке слышался топот маленьких ног и детские голоса. Через пять месяцев интенсивной терапии дети перестали топать у Ленки в голове, и ее выписали, а спустя неделю снова забрали по скорой, потому что она пыталась вскрыть себе вены лезвием.
Дочь провела в психиатрической лечебнице почти двадцать лет, превратившись из веселой ласковой девочки в бледную чужую женщину с бегающими глазами и трясущимся подбородком.
– Три года назад она умерла. Так что они убили не только моего мужа, но и мою дочь, – сказала Мириам Вахтанговна – Страшные люди, страшные, дорогая моя. И ничего невозможно поделать. Я ведь все эти годы не сдавалась, после перестройки и на Лубянку писала, и в правозащитные организации, и во все газеты… Какое там! Так ничего и не знаю. И тут вы заинтересовались этой старой историей… Я обязана была все рассказать. Просто чтобы вы знали, во что ввязываетесь. И так уже слишком много народу пострадало. Прошу вас, деточка, будьте очень осторожны. А еще лучше – напишите о чем-нибудь другом.
“Щас!” – подумала Дуся, а вслух сказала:
– Мириам Вахтанговна, спасибо вам огромное, я действительно даже предположить не могла, что все так … страшно. Я постараюсь для вас кое-что узнать. Скажите, случайно не сохранились копии писем, которые вы писали на Лубянку или в газеты? Может, какие-то записные книжки Александра Борисовича остались, ежедневники, хоть что-нибудь?
Копии писем были. Несколько ответов из газет, заключение какой-то самодеятельной комиссии по расследованию преступлений комитета госбезопасности, бланк со штампом прокуратуры и резолюцией “ в возбуждении дела отказать”. Здесь же лежали отксеренные странички записной книжки Покровского, копии каких-то служебных записок, библиотечный бланк заказа с длинным списком книг, листок из перекидного календаря, заверенный печатью академии наук список печатных работ А.Б. Покровского… Толстая пачка бумаги в зеленой пластиковой папке. Тридцать лет искалеченной жизни.
Когда Дуся вышла на улицу, она обнаружила, что на дворе по-прежнему начало третьего тысячелетия, вокруг шумит город, бегут по своим делам люди, пестреют витрины на Тверской, молодежь с проколотыми пупками и зелеными волосами радостно гогочет в демократичном и удобно расположенном кофе хаусе. КГБ, странные смерти, женщина, медленно умирающая в психиатрической больнице – все это казалось нереальным. Однако в сумке у Дуси лежала зеленая папка, и, взглянув на нее, она поняла, что нет, все правда, и все эти мрачные истории тридцатилетней давности волшебным образом просочились в такое яркое, простое и чистое настоящее.
– Ладно, – сказала сама себе пламенная Слободская – Мы с этим разберемся.
Глава 25
Слободская позвонила Соне в больницу, когда до конца дежурства оставался час с мелочью. Сказала, что хочет увидеться, пообещала заехать за Богдановой в девять. Это было замечательно кстати. В последние дни бедненькая Богданова совсем измучилась без Вольского. Внутри у нее как будто образовалась здоровенная черная дыра – пустота, высасывающая все силы и немудреные радости. На работе все валилось из рук, дома Соня шаталась из угла в угол, не зная, чем себя занять и куда приткнуться. Она ничего не могла делать, ни на чем не могла сосредоточиться… Она почти совсем перестала спать по ночам, а когда засыпала, то непременно видела кошмар. Просыпалась в слезах, и боялась выйти на кухню: все казалось, кто-то страшный притаился за дверью.
Измотавшись, как следует, за ночь, днем она чуть не падала от усталости. Иногда Соне казалось, что в ней совсем никакой жизни не осталось. Дела простые и привычные, такие как кофе сварить или сходить в ларек за сигаретами, сейчас отнимали чудовищно много сил, самые необременительные телодвижения причиняли почти физическую боль. Необходимость одеваться, принимать душ и толкаться в транспорте доводила отчаяния. Она ничего не могла, совсем ничего. Только просиживала часами у окна, курила, и ждала телефонного звонка. Как она могла думать, что Вольский станет звонить, как ей такая глупость в голову пришла? Соня не знала. Зато точно знала, что ждет напрасно. Но все же неслась к телефону, как ненормальная, едва он начинал верещать. Напрасно неслась. Это всегда оказывалась или мама с рассказами о дикой жаре, которая скоро доконает ее в далекой Атланте, или старшая сестра отделения, сообщавшая, что у Сони изменился график дежурств. После каждого такого звонка несчастная медсестра Богданова долго сидела с телефонной трубкой в руке, тупо уставившись в стену. «Наверное, я скоро сойду с ума» – лениво думала она. Может, сойти с ума было бы и неплохо. Может, тогда она перестанет бросаться к телефону или бродить по улицам в надежде встретить Вольского.
Ну что, скажите на милость, меценату и благодетелю, владельцу заводов-газет-пароходов, делать на улицах родного города Москвы? С собакой гулять? За хлебом, может, ходить? Ждать автобус на остановке? По улицам родного города он, наверное, с воем и синими огнями проезжает два раза в день. Утром – на работу, вечером – домой, в какое-нибудь свое Завидово, Переделкино, или где они там все живут…
Все это Соня прекрасно знала и понимала, но поделать с собой ничего не могла. Она выходила из метро посреди дороги, и бродила по сияющим вечерними огнями улицам, пряча в сердце дурацкую, совершенно безумную надежду, что где-нибудь за углом он сидит в ресторане, глядя в широкое окно, или поджидает в машине Федора Ивановича, которого отправил за сигаретами, хмурится, барабанит пальцами по сиденью. И Соня бродила по городу, пока не начинали от усталости подгибаться ноги.
Каждый раз после такой прогулки она чувствовала себя полной идиоткой. Но снова и снова выходила из метро посреди дороги, снова и снова шаталась по улицам. А потом сидела дома, тупо глядя в стену, курила, и сто двадцать третий раз вспоминала, как он прижимался к ее ключице мокрой щекой. Сегодня вечером ее ждала все та же пустая квартира, мучитель-телефон, чужое счастье за окошком и кошмар под утро. Поэтому когда позвонила Дуся, Соня жутко обрадовалась.
Слободская заехала, как и обещала, в девять.