Халифа наклонился, расстегнул молнию на чехле и достал оружие – сделанную в Египте по российской лицензии снайперскую винтовку Драгунова «СВД» калибра 7,62 миллиметра. Эффективная дальность прицеливания – 1300 метров, на километр больше, чем ему требовалось. Привычным движением вставил обойму с десятью патронами – на девять больше, чем нужно. И занял позицию: левая рука на парапете, приклад с прорезью крепко прижат к правому плечу. Палец лег на спусковой крючок, глаз приник к окуляру оптического прицела. Внезапно расстояние исчезло, и он оказался на помосте рядом с важными гостями.

Шеф Хассани был первым, кого он увидел. Воинственно-уверенный, вспотевший, начальник полиции устроился на стуле в задней части платформы. Ворот слишком тесной рубашки едва стягивался на его толстой шее. Халифа всерьез подумал, а не снять ли заодно и его, пока есть возможность. Он повел стволом вправо, осматривая возвышение. Узнал несколько лиц:

Мустафу Амина, главу Высшего совета по древностям, доктора Масри аль-Масри, бессменного директора Музея Западных Фив, несколько городских чиновников. Но его интересовал первый ряд, и на нем он сосредоточил внимание, разглядывая вереницу лиц. Министр внутренних дел, губернатор провинции, вездесущий Захи Хавасс, пара иностранцев, один из которых, видимо, американский посол.

И в середине – огромный, набычившийся, наклонившийся вперед человек с кислородной маской, словно присосавшейся к его лицу, одетый, несмотря на вечернюю жару, в плотный твидовый костюм.

Поймав седую голову в перекрестие прицела, Халифа напряг палец на спусковом крючке и слегка потянул назад.

Его схватят, в этом нет сомнений. Стоит прозвучать выстрел у, и его, словно петля палача, обовьет кольцо из четырех сотен полицейских. Если не убьют сразу у всех на виду, то уволокут с глаз долой и застрелят или повесят позже. Или приговорят пожизненно дробить камни в карьерах тюрьмы Туры, что ничуть не лучше. Его родным – Зенаб, Батах и маленькому Юсуфу – тоже придется несладко: их выставят из квартиры, подвергнут остракизму, и вся их жизнь будет отмечена клеймом родственных связей с матерым убийцей.

Ему все равно. Он об этом даже не думает. Все его помыслы были об одном: как убить человека, который погубил его сына и его друга. И в каком-то смысле его самого. Человека, который ответит за таких, как он сам, – плюющих на людей богатеев, порочных, не подлежащих критике священных коров, привилегированных насильников, сеющих горе подонков. Халифа, словно приготовившийся вколоть очередную дозу наркоман, не заботился о печальных последствиях. Он выбросил их из головы. Целиком сконцентрировался на том миге высвобождения, когда он нажмет на спуск и почувствует, как игла шприца с долгожданным снадобьем войдет в его тело. И тогда тьма отступит, и все в мире встанет на свои места.

Это, Юсуф, от гнева, ненависти и боли, которая порождает только новую боль.

Но откуда взяться новой боли? Он уже ее столько натерпелся. Целый лабиринт боли. И перед ним один-единственный выход.

…играть в такие же грязные игры, как они…

Палец чуть сильнее напрягся на спуске, еще немного надавил на курок, перекрестие прицела застыло на середине непомерно большой головы Баррена. Халифа услышал музыку. «Билади, билади, билади»[72], египетский национальный гимн. На возвышении кто-то заговорил в микрофон, восхвалял корпорацию «Баррен», превозносил ее добродетели, благодарил за удивительную щедрость в отношении народа страны Миср[73].

Аллах им судья. Ему дано их наказывать, а не тебе.

Неправда! Это ложь. Даже всемогущий Аллах бессилен перед такими, как этот Баррен. Пусть закон существует, но баррены от мира сего считают себя выше закона. А Халифу, Бен-Роя, Ривку Клейнберг, крестьян Аттиа, инвалида Хелми, Самюэла Пинскера и Иман эль-Бадри – дерьмом. Пройдут по их трупам и даже не заметят. Что же делать? Как восстановить справедливость?

Буду сражаться, если придется. Пусть я беден, но я мужчина.

Халифа сморгнул с глаза капельку пота и еще на четверть миллиметра надавил на курок – оружие оказалось на грани выстрела. Он словно стоял перед стеклянной стеной толщиной с папиросную бумагу – стоит дыхнуть, и она разлетится на куски.

Теперь поднялся Баррен и, шаркая жирными ногами и опираясь на ходунок, подошел к краю платформы. Раздались аплодисменты и усиленные динамиками хрип и кашель, пока он снимал с губ кислородную маску. Еще немного потрескивания – Баррен поправил микрофон и заговорил.

Только Халифа услышал не его. Не голос Баррена. Он стоял на коленях за каменной стеной, прижимая к плечу приклад винтовки, держа на спуске палец, вглядываясь в перекрестие прицела и готовясь выпустить пулю, и весь его мир сузился до трехсот метров между оружием и целью. И вдруг в его ушах зазвучал другой голос.

Поймай меня, папа! Подбрось и поймай!

Он зажмурился, но тут же открыл глаза.

Покрути! Покрути меня!