«Рассказывать собственно нечего. Я познакомился с Пономаревым на фронте. Он мне много говорил о вас. Потом заболел тифом и умер. Просил, если я поеду в Москву, непременно зайти к вам и передать, что любит вас по-прежнему. Вот и все».

«Бедный Пономарев! – Мне его очень жаль. – Скажите, а что он вам про меня говорил?»

«Что вы замечательная женщина, что у вас удивительные глаза и руки, что вы какая-то необыкновенно живая, настоящая, – что если я вас увижу, то непременно влюблюсь».

Велярская засмеялась.

«Скажите, пожалуйста. – Ну и как вам кажется, – он прав?»

«Пока прав. Глаза и руки у вас удивительные. Об остальном не берусь судить по первому впечатлению».

«А насчет того, что вы в меня влюбитесь?»

Тумин улыбнулся.

«Не исключена возможность».

«Мерси. Вы очень любезны».

Велярская подошла к зеркалу и поправила волосы.

Тумин пристально оглядел ее всю с головы до ног.

«Не смотрите на меня так. А то я волнуюсь, как на экзамене и очень боюсь провалиться».

«Не бойтесь. В крайнем случае вы, надеюсь, не откажетесь от переэкзаменовки».

Велярская расхохоталась.

Тумин встал и подошел ближе.

«Кроме шуток, Нина Георгиевна. У меня к вам серьезная просьба. Я человек грубый, – пролетарий. Ничего не знаю, ничего не видел. У вас тут культура, искусство, театры. Введите меня в курс всех этих прелестей. Займитесь культурно-просветительной работой».

Велярская хохотала до слез.

«А вы можете арапа заправить! Пустяки пролетарий! Если-бы такие были все пролетарии, от коммунизма давно бы ничего не осталось».

«Ошибаетесь, Нина Георгиевна. Жестоко ошибаетесь. – Я пролетарий, коммунист. По убеждениям, по образу жизни, по работе я самый настоящий коммунист. – Вы думаете, если я хорошо одет, брит и причесан, я уже не могу быть пролетарием. – Ужаснейший предрассудок! – Пролетарий обязательно должен быть шикарен, потому что он теперь завоеватель мира, а вовсе не нищий, которому, как говорится „кроме цепей терять нечего“».