– Я не знаю, как фон Дейну и его подруге, а моим – главное, чтобы папа Фридрих оплатил это приглашение. Мой Хартманн за пфенниг удавится, – сказала Дженни.

На секунду мне показалось, что Фридрих все-все понимает, о чем мы говорим с Дженни! Он так точно ухмыльнулся вслед ее последним словам, что мне даже не по себе стало.

– Ребята! – сказал он нам. – А почему бы вам не побыть вдвоем, раз уж вы так нравитесь друг другу? Спрыгивайте под стол, а я прикажу подать вам туда все, что вы пожелаете.

О, черт возьми! Неужели ему доступна и наша – Животная Волна?! Ведь это совершенно иной способ общения! Ничего себе!.. Такого я еще не встречал ни у Котов, ни у Людей.

В довершении всего я вспомнил точную реакцию Фридриха на мои утренние греховные мысли о Баське Ковальской – "если бы та была Кошкой…", внимательно посмотрел ему в глаза и сказал по-Шелдрейсовски:

– По-моему, ты перешагиваешь грани возможного.

На что он мне МЫСЛЕННО четко и внятно ответил:

– Ты мне льстишь, Кыся! Но слышать это приятно.

Скатерть была длинная, почти до полу, и как только мы с Дженни оказались под столом среди пяти пар ног, Дженни тут же тяжело и часто задышала, брякнулась на пол и предложила немедленно трахнуться!

К моему удивлению, она проявила такую, я бы сказал, агрессивную, настойчивость, что мне ничего не оставалось делать, как поставить Дженни в максимально удобное положение и незамедлительно приступить к сексуально-половым действиям.

… Потом мы из-под скатерти видели еще ноги пять или шести кельнеров, суетившихся вокруг нашего стола, слышали обрывки незначительных разговоров, и за весь вечер были потревожены всего два раза.

Первый, – когда Фридрих нагнулся к нам и спросил, что мы будем есть, и я заказал себе любимый теперь мною "татарский бифштекс", но без приправ. И один из кельнеров еще минут десять пытался выяснить из какого мяса мне его приготовить?

А бедная Дженни получила сверху от Моники заранее принесенную горсточку какого-то сухого дерьма с витаминами, которое хоть и называлось невероятно пышно – "Фолькорнфлокен мит Гемюзе унд Фляйш", – в рот его взять было невозможно.

Поэтому, несмотря на строжайшие запреты есть что-либо кроме этого "Фолькорн…" и так далее, Дженни с аппетитом волкодава стрескала половину моего сырого фарша потрясающей свежести и вкусноты, сказав, что только со мной она познает счастье, как в любви, так и во всем остальном…

Во второй раз Фридрих заглянул под скатерть и предложил мне посмотреть, как подают здесь вино.

– Вылезай, не пожалеешь, – пообещал он мне.

Я позвал Дженни с собой. Но она, точно повторив мои словечки, услышанные от меня еще на корабле, заявила, что все эти "понты" и "примочки" она видела уже сто раз. Это занятие и зрелище для идиотов вроде ее Хозяина – Гельмута Хартманна. Лучше она, Дженни, пока немного передохнет, а вот когда я снова вернусь под стол после того спектакля, который я увижу там наверху, она мне такое расскажет, что у меня шерсть встанет дыбом!..

Я вылез из-под стола как раз в тот момент, когда Специальный Винный кельнер, даже одетый иначе, чем остальные кельнеры, в белых перчатках, показывал фон Тифенбаху бутылку, завернутую в крахмальную салфетку с монограммой "Тантриса", но так, чтобы этикетка была видна.

– Нет, нет! – отказался Фридрих. – Истинный знаток – герр Хартманн. А мне, пожалуйста, потом – доппель-водку.

Винный кельнер почтительно поднес бытылку Гельмуту. Тот с преувеличенным вниманием прочитал наклейку, очень, ну очень важно кивнул головой, а этот Спецкельнер открыл бутылку своим Спецштопором и подал Гельмуту пробку. Гельмут понюхал пробку, поднял глаза к потолку и понюхал еще раз, чтобы ничто не отвлекало его от истиной оценки того, что он нюхает. И снова кивнул головой.