— Свои люди… близкие. Вы с некоторыми знакомы.

Так он и думал. Бабы!.. Сядут в кружок да давай разговоры разговаривать про свои бабские дела. Кто, да с кем, да когда. И Бенедикта обсуждали! Хвалили!..

— …открываем друг другу свои маленькие секреты, — шептала Варвара Лукинишна. — Делимся.?!?! Эка! Вон как у них заведено! Понятно… что ж… люди одинокие…

— Много вас там? В кругу-то?

— О, небольшая группа, человек шесть… Нечасто удается собраться, но общение очень интенсивное, тесное…

— Вшестером-то, конечно, тесно… это вы на полу али как?

— Зачем, кто где…

— Как же вы тогда…

— Как размещаемся? Ну, конечно, избушка у меня миниатюрная, слов нет, это правда. Когда все соберутся, поверите ли, иногда буквально на головах друг у друга сидим!

— Ага… Я приду, — быстро сказал Бенедикт. — Приду, ждите.

Так!.. Срочно надо баньку растопить, помыться, потом ржави жбан прихватить, — не с пустыми же руками в дом, — потом… потом видно будет. Ой, что будет!.. Сейчас всех проздравить — и домой; Шакал ничего не скажет, — указано: работать спустя рукава. Бенедикт откланялся Ксене-сироте:

— Желаю вам Жена и Мать и Бабушка и Племянница или другая какая Пигалица малая счастья в жизне успехов в работе мирного неба над головой.

Обрадовалась.

— Уж сколько раз сегодня слышу, а все приятно! Вот бы каждый день так!

Шакал на нее из своего угла покосился: своеволие выражает. А сказать-то и нечего: сегодня велено только проздравлять, а не обижать, нечего. Завтра ей врежет, надо думать.

— Приходите вечерком на мои оладьи.

— Занят.

— Ах, как жалко. Оладьи у меня такие пышные!

— Не сомневаюсь.

И эта туда же: намекает. Оладьи у нее, вишь, пышные!.. А что если и туда и сюда?.. В два конца обернуться?.. А Оленька со своего тубарета посматривает… Надо Оленьку проздравить. С другими-то разговор легко шел, а с Оленькой как-то боязно стало: оробел, коленки ослабели. Подсел к Оленьке, пробормотал: