— Туше. — Я перекачиваю частицу времени из своих Часов (небольшой серебряный диск на прозрачном браслете; тонкая стрелка передвигается на миллиметр) в стоящий у скамьи фабрикатор. Аппарат выплевывает темные очки. Я протягиваю их Миели. — Вот, попробуй.

— Зачем?

— Чтобы скрыть выражение Гулливера на лице. Ты не слишком подходишь этой планете.

Миели хмурится, но медленно надевает очки. Они подчеркивают ее шрам.

— Знаешь, — говорит она, — сначала я собиралась законсервировать тебя на «Перхонен», а самой отправиться сюда, собрать сенсорную информацию и закачивать ее в твой мозг, пока к тебе не вернется память. Но ты прав. Это место мне не нравится. Здесь слишком много шума, слишком много пространства, слишком много всего.

Она откидывается на спинку скамьи, вытягивает руки и поджимает ноги, принимая позу лотоса.

— Но у них теплое солнце.

И в этот момент я замечаю босоногого мальчишку примерно пяти марсианских лет, который машет мне рукой с противоположного края площади. И его лицо мне знакомо.

Знаешь, когда все закончится, я намерена его убить, Миели обращается к «Перхонен», улыбаясь вору.

Даже без предварительных мучений? Ты проявляешь признаки слабости.

Корабль остался на высокой орбите, и их нейтринная связь, тщательно скрытая от параноидальных технологических анализаторов Ублиетта, позволяет только поддерживать разговор.

Это еще один недостаток планеты, хотя и не такой скверный, как постоянная тяжесть и упрямое нежелание предметов зависать в воздухе, когда их выпускают из рук. Как ни стыдится Миели усовершенствований Соборности, произведенных в ее теле, приходится ими пользоваться.

Но секретность — одно из главных условий миссии. Поэтому она носит оболочку временного гевулота, выданного им таможенниками в черных панцирях на станции «бобового стебля» (запрещено импортировать нанотехнологии, ку-технологии, технологии Соборности; запрещено ввозить запоминающие устройства, способные хранить базовый разум, запрещено…), скрывает свой метамозг, скелет из ку-камня, виртуальное оружие и все остальное под камуфляжным обликом и страдает.

Есть что-нибудь новое из общественной экзопамяти? спрашивает Миели. Или от таинственного осведомителя, который предпочитает не показываться?

Нет, отвечает «Перхонен». Гоголы занимаются этим, но материала слишком много. Пока нет никаких двойников ни Тибермениля, ни Фламбера. Я бы на твоем месте заставила этого парня усерднее зарабатывать свою свободу.

Миели вздыхает.

Я не это рассчитывала услышать.

До сих пор единственным плюсом во всем этом деле был искусственный солнечный свет из яркой точки в небе, бывшей когда-то Фобосом. По крайней мере, мой венерианский загар быстро восстановится.

— Чтобы скрыть выражение Гулливера на лице, — повторяет вор.

Внезапно Миели перестает понимать, что происходит: ее охватывает невыносимое ощущение дежавю. Будь проклята эта биотическая связь, доверься Пеллегрини, и наверняка сойдешь с ума. В своем кото,[19] еще на Оорте, она жила в ледяной пещере вместе с двумя десятками других людей, и жилое пространство, выдолбленное в комете, было не больше «Перхонен». Но там не возникало ничего похожего, никакого беспокойства по поводу чужих мыслей, передаваемых через канал квантовой связи, как сейчас. Большую часть она отфильтровывает, но время от времени какие-то мысли и чувства все же просачиваются в ее сознание.