– Тревога! Воздушная атака!

Две вспыхнувшие на высоте 4000 метров ракеты-«потеряшки» пилот одинокого «фантома» принял на свой счёт, заверещав в эфире «Атакован!», навертев противоракетных пилотажей.

Свои его не бросили. А сбросили со своих пилонов. Добавив на экране локатора ещё четыре малоразмерные цели. По которым отыграли всё тем же проштрафившимся «кинжалом». И он реабилитировался. С лихвой. Потому что они уходили.

Уцелевшие «эф-четвёртые» уходили, рисуя две недовольные инверсионные дорожки.

Небо неторопливо переваривало остатки битвы, распыляя пары́ керосина, растворяя дымные шлейфы, ломая поло́ски инверсий, неохотно расставаясь с законной добычей, опускающейся на стропах в океан.

Терентьев ушёл в себя, застыв у подволока, смотрел на два сползающих вниз парашюта, слушая доклады, рапорты, не оборачиваясь, словно это его не касается, не колышет, не волнует, не задевает.

Зная, что всё, что нужно, делается.

Веря, что все, что можно, предпринимается. А там, снаружи…

Таилась за углом перспектива – доклады по воздушной, надводной и акустической обстановке.

Кричали рапорты – о попаданиях снарядов в носовую оконечность… и повреждениях – срыв якоря с клюза, пожар в ба́ковых кладовых.

Проверялась прочность – работали аварийные команды.

И ныло болью – обгоревшие и раненые.

Лишенцы, наконец, тюкнулись в воду, зава́ливая купола. К ним тут же кинулся «камов», с вполне мирным намерением – оказать помощь.

«Вот оно!» – Ворох мыслей вдруг пронзила затаившаяся заноза, сидевшая в мозгу и наконец кольнувшая нейроны памяти.

Терентьев едва слышно выдохнул:

– «Камов»! «Тридцать седьмой»!

Оказывается, это прозвучало! Вслух. И Скопин с непониманием, но страшной догадкой медленно делал всё: оглядывался на изваяние командира, расширял зрачки и безмолвно открывал рот.

Терентьев этого не видел. Заноза продолжала ковырять мозг, растягивая мысли в жевачку непонимания. И именно «жевачку», потому что правильное (правильная) «жвачка» звучит слишком ко́ротко, не жева́тельно… короче – не выразительно.

А голову продолжало буравить: «Почему – ничего о “вертушке”, оставшейся там, позади? Должна была давно вернуться. Почему никто не вспомнил? Или вспомнил и доложил? А я за всей этой бойней не расслышал, не обратил внимания, упустил… А что там теперь? Но ведь точно! Был доклад… один из последних. Прошло боковым восприятием – на том пеленге шум и болтовня в эфире. Чёрт побери! Но ведь логично – амеры лодку свою спасают. Но там и ребята остались. Что с ними, конец?»

И подленьким, но таким практичным шурупом: «А если плен? То расколют их быстро, и тогда наш секрет – не секрет. Или уже давно не секрет?»