На скамейку, расположенную напротив нашей, плюхается немалая туша. По мелким поросячьим масляным глазкам и блуждающей поганой улыбке на толстых бесформенных губах сразу понимаю, хамло и быдло с комплексом неполноценности. Верзила держит в руке бутылку пива. Присматриваюсь к этикетке: Жигулевское. Эх, я бы тоже от Жигулевского не отказался.
Верзила сбивает бутылочную пробку о край скамейки. Пробка укатывается под лавку. Поднимать ее этот свинтус даже не собирается. Запрокидывает бутылку над раскрытой пастью, долго булькает, заливая в себя добрую половину. Отнимает ото рта, издает громкую отрыжку, обдавая вагон запахом перебродившего солода, и… замечает меня.
— Тю, а я ж тебя знаю, — верзила мерзотно склабится, — Выродок Кротовский. Совсем обнищал, на поезде в общем вагоне едешь…
— Что вы себе позволяете? — Анюта немедленно встает на мою защиту, — Я вызову полицию. Вы знаете, что вам будет за оскорбление графа?
— За этого ничего не будет, — верзила подло лыбится, — Всяк знает, что Кротовские в немилости и лишены привилегий. И ты, графская подстилка, тоже это знаешь…
Глава 2
Верзила продолжает изрыгать из пасти словесную грязь. А я начинаю выравнивать и углублять дыхание, подбирать незаметно тело для броска. Он здоровенный взрослый мужик, а мне тело досталось, может, и неплохое, но совершенно не тренированное. Если одним ударом не вынесу, мне кирдык. Значит, бить надо в кадык. В кадык — это верняк.
Главное, чтоб мудила не дернулся. А позиция у меня так себе. Бить из сидячего положения неудобно, плюс тянуться придется. Очень даже может дернуться, да просто башкой мотнет и уже не попаду.
И тут замечаю, что харя у него не просто от злости перекошена. Толи защемило ему что-то, толи вообще частичный паралич лицевых мышц. Он и голову все время держит повернутой правой стороной вперед. Может, плохо слышит левым ухом. Может, плохо видит левым глазом. А следом замечаю нездоровую припухлость за левой скулой. У-у, похоже у него что-то хроническое. Ну, теперь я точно знаю, куда нужно бить.
— Гляди-ка, — громко привлекаю внимание верзилы, изображаю крайнюю степень удивления и указываю в окно, — Двухголовая корова!
Верзила невольно переводит взгляд за указующим пальцем. Туповато уставляется на проносящийся мимо ландшафт. Все, теперь он повернулся так, как мне надо. Сжимаю кулак и в подскоке от души вмазываю ему в то самое уязвимое место, где нижняя челюсть крепится к черепу, где у верзилы по жизни воспаленные лимфатические узлы.
Его вырубило, будто выключателем щелкнули. А, впрочем, почему «будто»? Я и щелкнул. Туша обмякла на скамье. Бутылка выпала из безвольной лапы и покатилась по вагону, расплескивая пену. Осматриваюсь. На нас никто не смотрит. Либо никто ничего не заметил, либо делают вид, что не заметили. Ну, меня оба варианта устраивают.
— Аня… Аня… — тормошу оцепеневшую девушку, — Пойдем отсюда.
Сначала тащу ее за руку, довольно скоро она приходит в чувство. Перебираемся в последний вагон. Народу здесь совсем мало, но меня и это устраивает. Долгое время она молчит, погруженная в себя. Я ее не трогаю, пусть осмыслит произошедшее. Наконец, поднимает прекрасные задумчивые глаза, смотрит на меня долгим взглядом.
— Ты изменился.
— Да, я изменился… разве это плохо?
— Ну почему же… вовсе неплохо… неожиданно.
— С мальчишками так бывает, — подмигиваю ей, — Мальчишки всегда взрослеют внезапно.
— Ну… может ты прав, — она снова надолго замолкает.
— Ань.