— Это не его вина.

— О, ради Бога, перестань. У тебя что, совсем нет гордости? Не его вина! Он же встречался с тобой, верно? Мог бы и позаботиться о том, чтобы ты не попала в подобное положение. Не его вина! Они все одинаковы, черт их побери, но если они хотят, чтобы их желания выполнялись, то должны следить, чтобы, черт побери, не обрюхатить свою партнершу!

Молли шумно ходила по комнате, изрыгая проклятья. Я смотрела на нее и думала о том, что она не должна знать, как было на самом деле: не Мартин искал встречи со мной, по крайней мере сначала, и, когда он пришел, лишь я была ответственна за то, что произошло. На вторую ночь я поняла, что он мой навсегда, и осознание этого было для меня теперь единственным утешением. Я понимала, что положение еще можно поправить, но как это делается? Взять большую дубину и начать разрывать тонкую паутину, свитую волшебством страсти, приговаривая: «С какой стати я должна платить за это?» Молли знала, как поступают в таких случаях, и, я уверена, могла бы взять дубину, но я была не Молли.

— Что мне делать?

— Прекратить заниматься чепухой и избавиться от этого. У тебя есть деньги — какие-то накопления?

Скопить я ничего не скопила, но в нижнем ящике комода у меня лежала пачка банкнот — двадцать пять фунтов — и золотые часы с надписью: «Мартину от Эйлин. 1 июня 1942 г.» Сухая, сугубо правильная надпись: ничего типа «Моему любимому Мартину» или «От твоей возлюбленной Эйлин». Het — «Мартину от Эйлин». Как та фотография в газете. И все же она любила его. Но он не любил ее. Хотя он никогда не упоминал в разговорах со мной ее имя, я знала это. Каждый день, в продолжение нескольких последних недель, эта уверенность становилась все сильнее.

— У меня есть двадцать пять фунтов.

— Маловато. Теперь просят дороже — тридцать и больше.

— И что они делают?

— Не «они», а «она». Достанет у тебя это.

Я думала, что Молли знает какое-то лекарство, и вовсе не предполагала, что это нужно «доставать». Я вся как бы съежилась от отвращения и проговорила:

— Молли, я так не хочу. Разве нельзя принять какое-то лекарство?

— Не будет стопроцентной гарантии. Некоторые препараты выворачивают все внутренности наизнанку, а зародыш все равно остается. Нет, только эта женщина — беспроигрышный вариант. И единственный, потому что ты не можешь позволить себе взвалить на горб еще одного ребенка. Томми говорил мне, что ты знала его — этого типа — еще до войны. Констанция — от него?

Я взглянула на Молли.

— Да.

— О Боже мой, — она сделала длинный выдох. — Теперь мне все ясно. Ты совсем спятила, Кристина. Такая девушка, как ты, могла бы выбирать среди лучших парней, а ты позволила укусить себя дважды одному и тому же псу. Ты что, совсем зеленая? Можно подумать, ты втрескалась.

Да, можно подумать, что я втрескалась. Так оно и было — я стала мягкой, слабой, сентиментальной. Тот, кто не любит, не станет пестовать четыре года некий миф, и тот — если только он не человек совсем иного склада — не будет перебивать мужчину, который говорит о деньгах, и не предложит ему вместо этого заняться любовью. Да, Молли была права.

— Я немного посплю, а после обеда схожу к мамаше Прингл, потом сообщу тебе, когда она за тебя возьмется.

«Чем делать аборт, можете с таким же успехом взять новорожденного ребенка и вышибить ему о стену мозги. Даже помышляя об этом, вы совершаете грех, а прибегая к нему, вы губите свою бессмертную душу».

Слова из службы отца Эллиса, которую он провел совсем незадолго до этого, звучали в моих ушах так громко, как будто он стоял в этой комнате, и на какое-то мгновение мною овладел ужас, тот вызывающий трепет ужас, который испытывает католик, когда его душа оказывается в беде. Вероятно, эти чувства ясно отразились на моем лице, потому что Молли воскликнула: