ГЛАВА 23

Благородный разбойник Коля Половинкин

Было ясно, что он в плену.

Шесть недель тяжёлого похода на восток, наспех связанный плот, на котором он с товарищами всё-таки сумел перебраться на правый берег Днепра. Потом пулемётный огонь, оглушающе близкий разрыв немецкой мины. Окровавленный лоб Сухаревича, что-то кричавшего ему прямо в лицо. Комья земли, медленно падающие как будто сразу со всех сторон. Потом темнота.

И пробуждение.

Сквозь неплотно сомкнутые ресницы генерал снова осторожно огляделся. Да, сомнений не оставалось.

Главное, дело было даже не в удивительной, какой-то подчёркнутой стерильности обстановки. Гигиенические стандарты медицинских частей Красной армии всегда были много выше немецких: европейцы — они ж и так чистые, чего им лишний раз осквернять себя умыванием. Потому и косила благородных сынов Рейха плебейская дизентерия, целыми дивизиями косила.[4]

Можно было предположить, что его вывезли в глубокий тыл — генерал-лейтенант, доктор военных наук, профессор… как ни крути, ценный кадр для любой стороны.

Но нет, помещение, где он пришёл в себя, казалось не столь чистым, сколь выхолощенным, бездушно и безразлично пустым, лишенным того неуловимого нестроения, которым всегда проявляет себя настоящая жизнь, даже — и особенно — в госпиталях. От этой мёртвой чистоты хотелось немедленно сбежать.

Он вспомнил бесконечное ржаное поле, в котором бойцы рассчитывали схорониться после переправы. Очень не хотелось в плен.

— В плену надо или умереть, или работать на врага, — слышал он однажды, ещё в Первую мировую, от старого солдата, бежавшего от австрияков. — А я, ваше благородие, хочу жить, да так, чтобы от меня не польза была врагу, а вред!

Генерал осторожно пошевелил пальцами, затем руками. Подвигал коленями. Вроде бы всё работало. Вставай да причиняй вред.

Если знаешь, где враг.

Он чувствовал, что за ним наблюдают. Но… не взглядом живого существа.

Притворяться спящим смысла больше явно не было, зато было очень скучно. Генерал решительно распахнул глаза и увидел рельсы, приколоченные к потолку.

Он сморгнул.

Рельсы не сморгнулись. Тоненькая, как игрушечная, канавка, словно впаянная в слишком ровный и слишком серый потолок палаты. Он проследил взглядом по колее и неожиданно для себя самого вздрогнул: в углу — нет, видимо, всё-таки не палаты, — в углу камеры с потолка свисал странный агрегат со множеством металлических щупалец, заканчивавшихся разнообразными инструментами, по виду — пыточными.

Пока палачи не приступили к своему грязному делу — кто может знать, как он себя проявит? Самые, казалось бы, упёртые ребята ломаются, а простые и с виду робкие пареньки выдерживают любые пытки и любые унижения.

Боли старый генерал не боялся… позора, пожалуй, тоже.