— Что там, в газетах? — осведомился Альбрехт, усаживаясь на жесткий стул напротив отца.

— Речь Черчилля в Палате общин по случаю появления там «миротворца» Чемберлена.

— И что?

— «Не думайте, что это конец. Это только начало расплаты. Это первый глоток. Первое предвкушение той горькой чаши, которую нам будут подносить год за годом», — процитировал Отто Зееман конец речи. Альбрехт в это время поедал бутерброд с салями и запивал кофе. Он заметил с набитым ртом:

— Этот Черчилль — он не дурак.

— Конечно, нет. Дурак — Чемберлен. Будь на месте английского премьера Уинстон Черчилль-нашему фюреру пришлось бы гораздо труднее.

— Он бы что-нибудь придумал.

— Конечно! Нашему фюреру палец в рот не клади. Поел, сынок?

— Да, отец! Матушка, спасибо!

— Тише, Альбрехт, девочек разбудишь, — ласково укорила его вошедшая в столовую Берта, — дай поспать в воскресный день нашим «юнгефрау». Ведь до мессы еще далеко.

— Прошу прощения. Издержки военной службы.

— Тебя проводить, Альбрехт? — спросил Отто.

— Не нужно, папа. Ты лучше ложись отдыхать — всю ночь не спал ведь.

— Какой сон в мои годы, сынок? Высплюсь уж когда ты станешь офицером.

Улыбнувшись озорной улыбкой и показав тридцать два великолепных зуба, Альбрехт принялся натягивать сапоги. Отец стоял с фуражкой в руках, мать держала плащ. Он поцеловал в щеку Берту, пожал мозолистую руку бывшего пекаря и щелкнул каблуками.

— Хайль Гитлер!

— Хайль! — вытянулся в струнку Отто.

На улице было еще совсем темно. Середина ноября — не самое приятное время в Германии: температура всего в пару градусов под влажный северо-западный ветер с Северного моря пробирает до костей. Альбрехт знал, что морозы кратковременны, что плащ спасает от подобной промозглости гораздо лучше шинели, что холода в ноябре скорее нонсенс, чем закономерность. Он отдал честь проходящему мимо гауптману и свернул в переулок, ведущий к Аугустусбрюкке — каменному мосту через Эльбу. Так было ближе к казармам и менее зябко, ведь ветер дул перпендикулярно переулку.

Когда он достиг величественного здания Оперного театра, небо на востоке стало сереть. Альбрехт глянул на часы — половина восьмого. Еще пятнадцать минут размеренной ходьбы, и вот уже показались серые стены императорских казарм — исходной точки его утреннего променада. Караульные на входе отдали честь будущему офицеру Вермахта, оберфенрих поднял руку в ответном приветствии. Из казарм в направлении столовой мимо них прошагала седьмая рота, дежурный фельдфебель рявкнул «Habacht! Rechts schaut!», Альбрехт оглянулся. Рядом стоял дежурный офицер — обер-лейтенант Бергер.

— Полковник уже прибыл, — сообщил он под уверенную поступь уходящей роты, — построение сразу же после завтрака.