Будучи у себя дома – подлости не ждешь.
Я шла по коридору университетского здания – где проходила до того уже десяток лет. И думала, что этот день пройдет как все – сейчас в автобус, домой, накормить Яцека (он хоть и старший брат, но в быту иногда как ребенок). Почитать какую-нибудь книжку – и лечь спать. А завтра такой же день, и так будет до старости. Если не удастся вырваться из этого круга, уехав в Москву.
– Простите, пани?
Тот геолог из московского поезда. Не думала, что мы встретимся снова! Отчего мы становимся доверчивы и болтливы – с теми, с кем нас не связывает ничего? Хочется иногда излить душу – и наверное, я плохая католичка, хотя и хожу на исповедь. Но отец Ксаверий не вызывает у меня желания быть с ним откровенной – после некоторых поступков, несовместимых с положением служителя Бога.
– Пани, раз уж мы встретились. Хочу пригласить вас пообедать в «Кракове». Конечно, если у вас нет других планов на вечер.
Ну, какие планы? «Краков» – ресторан не самый шикарный, но вполне респектабельный. Рабочий день скоро кончится, и мне даже не надо заезжать домой, чтобы переодеться – поскольку на мне было мое единственное приличное платье, «и на службу и на выход». А мой собеседник показался мне вполне приличным и воспитанным человеком – и вряд ли он потащит меня в койку на первом же свидании. Ну а после он уедет, а я останусь, с воспоминаниями об это дне, проведенном хоть с каким-то интересом.
Я думала, нам придется толкаться в автобусе, но Валентин буквально за одну минуту поймал такси (у нас в Львове пока еще редкость). В заведении нашелся и свободный столик, меню было богатым, официанты очень вежливы. Я даже спросила своего спутника – наверное, вы у себя в Москве, большое начальство?
– На войне я был майором – ответил мой собеседник – и умение строить толпу раздолбаев, это необходимое командирское качество. А до вашего прекрасного города я был в Синцзян-Уйгурии, где всякие внезапные трудности приходилось устранять оперативно, как командиру батальона в автономном рейде. После всего этого, тыловые мелочи у себя дома…
– Вы разве прежде были в Львове? – позволила я перебить его – или тут жил кто-то из ваших родных?
– «Дом» для меня сейчас, это весь СССР. Где есть Советская Власть, где говорят по-русски, и где есть советский закон. А не там, где все это наличествует лишь в расположении нашего гарнизона, да и там, ложась спать, оружие лучше держать под рукой. За пределами же наших постов – сплошное Дикое Поле, Дикий Запад, или, если строго географически, Дикий Восток. Где ты – или жив, или нет. Зато там на всем казенном, а зарплата идет с коэффициентами. И когда возвращаешься, можешь какое-то время жить как пан.
Я пожала плечами. Успев заметить, что на его руке нет обручального кольца – спросила про ту женщину в поезде.
– Это всего лишь коллега по службе. Не скрою, что у нее есть по отношению ко мне свои намерения – но лишь с ее стороны. А вы, пани, не замужем?
Я улыбнулась. Разве приличная замужняя женщина позволила бы себе вот так пойти в ресторан с малознакомым мужчиной? Тем более, католичка – нас ведь с Анджеем венчали в соборе. Это случилось 20 августа, за десять дней до войны – а последнее письмо от него я получила 5 сентября, с тех пор прошло шестнадцать лет. Я была тогда, как Скарлетт из кино – девятнадцатилетняя пани, а он, бравый поручик-кавалерист. Знаю, что по советскому закону пять лет отсутствия, это повод для признания умершим – но у нас, католиков, правила другие. Два года я думала, что Анджей однажды постучится в мою дверь, затем немец напал и на эту страну, и я не знала, буду ли живой через месяц, через неделю, даже через день. Страшный львовский погром в июле сорок первого – отчего не помнят, что поляков тогда били тоже? А при немцах за тобой в любой день могли прийти и отправить в газенваген. Да, пан Валентин, вас не смущает, что вы сейчас беседуете с той, кто «была на оккупированной территории», это не испортит вашу анкету?
Валентин в ответ усмехнулся и сказал, что в Синцзяне, а до того в Маньчжурии, ему приходилось с потомками русских белогвардейцев (а то и ними самими, кто против красных воевал) не только разговаривать, но и работать вместе. И вообще – тут он привел слова, как я поняла, какого-то классика, «вкус рыбы зависит от самой рыбы, а не ее названия» (
Конечно, заметила. Потому и говорю сейчас с вами. Ведь советский закон сегодня реально (а не по декларации) наказывает лишь за дела – а не за слова? Потому наше общество, в котором состоим мы с братом, вполне законно занимается сохранением нашей памяти. Зачем – ну просто потому, что будет неправильно, если польский народ, язык, культура растворятся в общеимперском. Кстати, вас не смущает, что я называю СССР новой империей, ведь так и есть по существу? Может, этот процесс и «прогрессивен», но сердцу не прикажешь.
– Пани Стася, так ведь на Польшу никто не посягает? На земли, населенные собственно поляками. Кстати, а отчего вы сами не едете туда – вы ведь там родились?
Я нервно рассмеялась. Ваш Сталин как настоящий иезуит. Поднял на щит «право наций жить на своей земле». Вот только если в СССР все нации движутся к ассимиляции, слиянию в единый «советский народ» – то в Польше всячески проталкивается самобытность и саморазвитие тех, кто о своем особом пути уже и думать забыл. Кто помнит, что когда-то не было и русских – а были поляне, древляне, вятичи, кривичи, какие еще древнеславянские племена? Что бы вы сделали с тем, кто бы у вас заговорил о самоопределении например, ижорского или вепсского народа? Будто мы не понимаем – что так вам легче будет нас проглотить – о нет, без принуждения, без газенвагенов, а чисто культурно: сколько лет пройдет, пока гурали или мазуры, прельстившись богатством вашей страны, сами запросятся в нее, как сегодня словаки? Толпе не нужна национальная идея – ей нужен хлеб. И вы ведь намеренно не помогаете нам подняться – я приезжала в Варшаву в пятьдесят первом, хотела просто взглянуть на наш бывший дом, и даже улицы не нашла, одни пустыри, обгоревшие куски стен среди битого кирпича, и это через семь лет после войны! Стоит ли удивляться, что при более чем ста тысячах польского населения Львова, число уехавших в Польшу после войны не составило и десятой части этого количества. А в нашем культурном обществе состоит всего девятьсот человек, это те кто появляются на наших мероприятиях и хотя бы иногда платят взносы – а активно работающих, ничтожное меньшинство. Бедная Польша, которую предал собственный народ! Сколько времени ей осталось до нового раздела?
– Знаете, пани Стася, – ответил Валентин, – мне кажется, Польша потеряла свой исторический шанс именно из-за шляхты. С того времени, когда польское дворянство стало превращаться в шляхтичей. Во всех странах дворянин служил своему монарху и за это получал земли, богатства, аристократические привилегии – и когда это уходило, начиналось вырождение и крах, как во Франции в конце восемнадцатого века. Дворянин? – служи! А шляхтич, он никому не служит, он «крулям рувный», «первый рядом с Богом» (даже не после!). Самовластный королёк в своей местности – чаще всего мелкий. Что из этого могло выйти кроме эгоизма, гордыни, непомерно раздутого чувства собственного величия, и желания видеть не то что есть а то что хочется? Как с таким материалом создать Империю? Вот Польша и упустила те возможности, которые ей подкидывала судьба. А ведь их немало было. И были храбрые воины, блестящие умы, прекрасные женщины. Но не было главного – способности поставить интересы страны выше своего эго и своих сиюминутных интересов. И из всех возможных решений Польша выбирала самое худшее для себя (даже когда поначалу оно казалось выгодным).
– Я молчала, не зная что ответить. В его словах была логика, которой меня учил в школьные годы ксёндз-пробощ. И всё же, согласиться с ним я не могла. Признать это – значит отречься от польской истории, с её триумфами и трагедиями. Убери из неё шляхту – и что останется? Жолкевский, Скарга, Чарнецкий, Огинский, Домбровский, Чарторыйский, Мицкевич, пан Маршал – неужто Велька Польша и правда погибла навсегда?!