Константин едва себя сдерживал, однако держался ровно. Со стороны посмотреть — не князь, а воплощенное спокойствие.
Один только раз, склонившись низко-низко к самому уху епископа, чтобы его услышал лишь он один, произнес негромко:
— Знаю я все, владыко. Знаю, но прощу, ежели дальше себя разумно поведешь. — И тут же невозмутимо выпрямился, будто ничего и не говорил.
Кирилл задумался, благо время позволяло.
«Не иначе купца схватили, — решил он. — Но кто же мог донести обо мне? Или он сам не выдержал пыток и во всем сознался? Похоже на то. Тогда плакали мои мешки с золотом. Ну и ладно, — вздохнул с легким сожалением. — Иного случая дождемся, поудобнее».
Константин же времени даром не терял. Сызнова рассадив всех за стол, он внимательно обвел глазами собравшихся. Хороши святоши, нечего сказать. У кого рдеет под глазом багровый кровоподтек, у кого запеклась под носом кровь, а кто и вовсе рукой нижнюю челюсть тихонько трогает, проверяя на целостность.
Мораль, однако, читать не стал. Чувствовал: лишней будет, да и не по чину ему, светскому человеку, вразумлять отцов церкви.
— Не стыдно? — спросил лишь негромко.
Все дружно промолчали. А чего тут скажешь, когда без слов все ясно. Лишь владыка Мамонт не удержался от пояснения и гулко пробасил:
— Епископы тоже суть человецы, и ничто человеческое им не чуждо.
Да и то, чувствуя себя виновным больше всех, — как ни крути, а он первый перешел от слов к рукоприкладству, — епископ не оправдывал себя, но лишь уравнивал, ставя в один ряд с прочими драчунами.
— Ну ладно, — вздохнул Константин, посчитав лишним как-то отреагировать на эту реплику. — Не иначе как лукавый вас смутил, воспользовавшись смертью митрополита Матфея. Однако я не думаю, что он в этих покоях надолго задержится, и потому предлагаю…
Дальше же князь чуть ли не в двух словах изложил им всю дальнейшую программу — сказалось длительное общение со Славкой. Рязанский воевода, вне всяких сомнений, был первоклассным трепачом, но если время поджимало, то рапортовал быстро и четко. Сразу чувствовалась военная косточка.
Так поступил и Константин.
— До утра отдыхаем, — сказал он и не сумел удержаться от иронии: — Раны боевые залечиваем. Затем, сразу после заутрени, вы собираетесь вновь. Каждый вправе хоть себя, хоть кого иного назвать. Об одном сразу прошу. Добиться того, чтобы все дружно назвали одно и то же имя, все равно не выйдет, а потому давайте договоримся, сколько голосов надо, чтобы все прочие подчинились этому большинству.
Тут епископы немного подискутировали, но лениво — сказывалась боевая усталость. Наконец они пришли к выводу, что если десять участников совещания выскажутся за кого-то одного, то оставшиеся подчинятся общему мнению.
Кто-то попробовал предложить принцип единогласия, но всем ясно было, что тут и десяток голосов маловероятно собрать, а посему отцы церкви согласились с князем.
Самому же упрямому изо всех, епископу Лазарю, рязанский князь сказал:
— Отче, ежели тебе новый грек понадобился на митрополичьем подворье в Киеве, так ты скажи сразу. К тому же за него и вовсе голос подавать нужды нет. Отпиши только в Никею, и он вмиг примчится.
Владыка Смоленской епархии вздохнул и умолк. Грека он не хотел. Может, чужак и будет беспристрастен, но тут напрашивается вполне логичный вопрос: а так ли уж нужна его объективность? Селища все давно поделены, а уж про грады и вовсе говорить ни к чему — и так ясно. То есть никто из русских владык никому дорожку не перебегает, все живут так, как князья когда-то договаривались.[77]