«Если только он жив, то, увидев меня на другой стороне Днепра, обязательно поймет, что все кончено и надо немедленно идти на воссоединение со мной», — думал старый Субудай.
Даже оказавшись на противоположном берегу, он еще медлил с уходом, благо никто не пытался его преследовать. Некоторое время он старательно вглядывался единственным глазом в тыл русичей, но, так и не заметив схватки, которая действительно уже закончилась, горько вздохнул и направился прочь, держа путь на юго-запад.
Через два часа его отряд нагнал восьмерых всадников. Субудай сразу узнал их. Тогда-то он и услышал печальную повесть о последних минутах жизни своего сына, который сумел-таки поразить меткой стрелой русского князя.
«Он не слышал о том, как его люди жестоко оскорбили меня, но все равно отомстил», — тепло подумал полководец, но бежавших с поля боя все равно должно было покарать. Однако они сражались бок о бок с его сыном, а потому смерть их была почетной, без пролития крови.
Те даже не противились, когда дюжие батыры хладнокровно запрокидывали их головы и ломали хребет. Кара была воспринята ими как должное, потому что так говорила великая Яса.[174]
Рязанский князь на самом деле был еще жив. Во всяком случае, так казалось ему самому. Вот только немного странно было наблюдать за тем, как сжимаются в беспощадное, неумолимое кольцо тысячи Басыни и пеший строй могучих полков Рязанской Руси. Странно, потому что вид сверху был для него непривычен.
И еще более странно было видеть собственное тело, неподвижно лежащее там, внизу. С каким-то холодным, отстраненным равнодушием он наблюдал беспомощно суетящегося вокруг него Мойшу, растерянного Юрко и других ратников.
Зато сейчас Константин ощущал в себе необычную легкость. В том теле, которое оставалось лежать на земле, такой замечательной легкости, можно сказать, воздушности, никогда не ощущалось, а в этом она была. Потому он и продолжал подниматься все выше и выше.
Как верно заметил Ю. А. Потапов, если битва близ реки Калки была позором, которым русские княжества заплатили за века, проведенные в роскоши бесконечных междоусобиц, то победная битва на Красных Холмах, в междуречье Сулы и Днепра, стала красивым надгробьем, водруженным на могиле, в которой эти междоусобицы были надежно похоронены.
И никакие трагические события, случившиеся в то бурное лето, не сумеют омрачить солнечную яркость главного, что произошло в тот год. Они смогут разве что обвести узкой черной траурной каймою одну из незабываемых дат нашего календаря, еще раз подчеркивая ее важность во всей последующей истории России.
Примечательно и то, что она пришлась — то ли по воле слепого случая, то ли по какой либо иной, более глубинной, но пока скрытой от нас причине, — на 24 июня, то есть на Ивана Купалу. Праздник этот и без того имел более чем тысячелетнюю традицию, уходя корнями в седое языческое прошлое, но с 1222 года он приобрел дополнительный смысл, служа всем жителям Руси напоминанием о том, что не произошло, но вполне могло произойти, о том, в каких драматических условиях ковалось грядущее единство, и о тех людях, которых мы никогда не должны забывать, совершая тягчайший изо всех грехов — грех беспамятства.
Проходит век за веком, но слава о великих деяниях наших предков по-прежнему остается все такой же величественной, освещая их имена таким ярким сиянием, какое только возможно себе представить.
Первым же в ряду этих многочисленных имен, дошедших до нас благодаря летописным сводам того времени, несомненно стоит имя рязанского князя Константина, который благодаря своему уму и прозорливости сумел вовремя разглядеть ту грозовую опасность, которая уже начала сгущаться над Русью.
Глава 23
Жажда мести
Юрта, в которой сидел Чингисхан, была совсем небольшой, можно сказать, маленькой. Зато в ней повелителю многочисленных городов, народов и целых государств было покойно и уютно. Сидя на обычной, простой кошме из толстого куска войлока, ему лучше всего думалось. Здесь его не сбивало с мыслей обилие дорогой, золотой посуды, раздражающей с некоторых пор своей яркостью и блеском.
Даже хоймор[175] этой юрты отличался от остальных ее частей лишь тем, что там валялась старая овчина и три небольшие подушки, обтянутые шелковой тканью — единственные вещи, которые хоть чего-то стоили. Все остальное — закопченный медный кувшин у очага, две деревянные аяки[176] с толстым слоем засохшего жира на краях и прочее — имелось в юрте любого простого кочевника.
Зато здесь сотрясатель вселенной мог позволить себе быть тем, кем он и был на самом деле, и отбросить мишуру многочисленных пышных титулов. А был он обычным грузным стариком с рыжими волосами, которые он изредка подкрашивал хной, чтобы не так выделялась обильная седина. Да и сами волосы были настолько редкими, что с трудом заплетались в тоненькую косичку.
Старик этот часто вздыхал, иногда с тревогой прислушивался к учащенному биению собственного сердца и мрачно размышлял о том, доведется ли ему пережить наступающую зиму и вновь полной грудью вобрать в себя неповторимый аромат душистого разнотравья весенних степей.
Как-то раз он задумался, что же именно влекло его сюда, в эту простую юрту, а потом понял, что она была очень похожа на ту, в которой Темучжин жил в молодости. Но это понимание не порадовало его. Если тяга к прошлому, тому самому, в котором он был полон сил, здоровья и жизненных соков, стала такой навязчивой, то это говорит лишь о том, что он уже очень стар.