Ингвара не привечали, но и не гнали. Сложив руки на пупке, Великан медленно брёл к людям. Кем бы они ни были, нельзя ни словом, ни делом спровоцировать их на необдуманные действия.

На бросок топора, например.

Но никакой угрозы от собравшихся у костра мужчин не чувствовалось. Они с неохотой отрывали осоловевшие взгляды от ксонов. Распихивали чёрные зеркала по поясным карманам. Вынимали из ушей белые косточки наушников и бросали, оставляя болтаться на плетёных или кожаных проводах. Купеческий взгляд Нинсона мгновенно выцепил важное в торговом деле: ни камешков, ни заклёпок, ни резьбы. Обычные деревяшки да косточки. Значит, народ небогатый. Чего, конечно, при таких доспехах быть не могло.

Что же тут случилось, если небогатые парни надели чью-то дорогую броню?

Вот за это Ингвар любил старомодные наушники с петельками для тесёмок. Глядь — и сразу всё понятно. А новомодные виднелись только гладкими хвостиками вложенных в ухо затычек. Наушных ремешков у них вовсе не было. Конечно, такие и вытащить было сложнее, и потерять куда легче, чем болтающийся на шее наушник.

Ингвар подозревал, что несподручность этих вещиц была отнюдь не побочным эффектом, а ещё одним способом проявления новой моды. Всё делать мешкая, с ленцой, как бы нехотя. Старые наушники можно было бросить к амулетам, болтавшимся на шее, и забыть до поры. Новые надо либо сразу выкидывать при переполохе, либо искать, куда убрать. Оба варианта отзывались у нынешней молодёжи.

Ингвар видел, что поколение, годившееся ему в дети, было другим.

Они были важны, неторопливы, знали себе цену. Хотя и не понимали, что знают неверную, беззастенчиво заломленную цену, которую им сулили родители — никто больше не желал раскошеливаться так щедро. Они снисходительно отрывались от ксонов. Они делали одолжение всем Лоа Лалангамены, раскрывая свои тощие Мактубы.

Оттого наушники и перестали покрывать резьбой и украшать металлом. Только лаком выглаживали, и всё. Это, кроме чисто утилитарного смысла, было очередной гранью новой моды. Не держись за вещи, не держись за старое. Потерял — плюнь. Это ж наушник— камешек или косточка. Не более. Не наделяй вещи большим смыслом, чем у них есть. Не музыка ж из них играет, в конце-то концов.

Мода вести себя с миром как ленивая, избалованная любовница всегда нравилась Нинсону, хоть сам он и не следовал ей. Он понимал, что среди рыхлых и квёлых модников всегда больше шансов обратить на себя внимание. Заслужить уважение тех, кто читает Мактуб. Не говоря уже о своём собственном.

Нинсон глянул наверх. На ночном небе было не разобрать строк.

Лес скрывал и луну, и пронзительные очи Матери Драконов.

Ингвар привычно понадеялся, что его читают, и под это испросил себе удачи:

«Двадцать-двадцать-двадцать!»

Музыкант положил лиару. Четверо воинов, игравших в Башню Фирболга, постарались отодвинуть поле так, чтобы не сшибить расставленные фигуры. Игроки в Улей отложили нерастраченных кузнечиков и пожали руки, соглашаясь на ничью.

Хозяина лагеря было не видать. Он жил в алом шатре с зашнурованном пологом. Штандарт стоял недалеко от нодьи. Рыжие всполохи то и дело выдёргивали из темноты герб. В красном поле три золотые саламандры головами друг к другу.

Рядом маленький шалаш на одного человека, крытый шкурами.

Кто там? Любовница? Телохранитель? Персональный алтарь?

Воины жили в большой палатке человек на двадцать. Из-под закинутого наверх полога струился дымок. До сигнала к отбою палатка окуривалась от насекомых. Воинский штандарт стоял ближе к огню. Чёрный жук в красном поле. Тот же символ был и на щитах, пирамидой сложенных перед входом в палатку.

Ингвар призвал на помощь лучника: