Много позже, взяв в руку настоящий сильфум, Нинсон понял, в чём было дело.

И что тот укроп, который ему продали под видом целебной травы, не помог бы в любом случае. И всё мягкосердечие пропало даром. Как казалось, до поры. Но именно тогдашним своим милосердием Ингвар объяснял себе, почему договорился с призраком фамильяра.

Тем, что с самого начала их односторонней дружбы принял гигера за странного, нуждавшегося в помощи крысёнка, потом за звериный дух, потом за призрак замученного зверька.

Так Великан сам себе объяснял присутствие странной тени, которую иногда мог ухватить уголком глаза. Особенно, когда резко поворачивался налево.

Других советчиков не было — никто другой не мог даже увидеть Уголька.

Оттого Ингвар и почитал своего дружка фамильярским призраком, случайно прибившимся к нему после смерти исконного колдовского хозяина. Вовремя не исчезнувшей иллюзией. Потерявшимся духом, что не нашёл свой ловец снов и заплутал.

Изначально фамильяр напоминал не то чёрно-бурую лисицу, не то блестящую ильку, не то крысу фантастических размеров.

Великан, более остальных привечавший Ишту, Десятую Лоа, в широте своего милосердия любил всех тварей, которых подкармливал во владениях барона Шелли.

Вот и своё проклятие, заточённое в образ тёмного дымного зверька, он смог полюбить.

Полюбив — принять. Приняв — поименовать. Насланную колдуньей хворобу, что обитала у него в костях, Великан нарёк Угольком. Почему-то он жил не в танджонах, где полагалось обитать призракам-паразитам или злым проклятиям.

Уголёк, столкнувшись с милосердием, не находил в себе топлива злости и постепенно учился принимать разные образы, вначале, чтобы рушить разум Ингвара Нинсона, а потом, чтобы играть с ним, потихоньку учась у иных зверьков, прикормленных Великаном.

Оргоновый морок стал сказочнику спутником, сотканным из волглой мглы.

Теперь Великан не мог отличить, происходило ли это с ним на самом деле.

Было ли это воспоминанием о действительно случившихся событиях.

Или воспоминанием о сне. Или и вовсе сном, принятым за воспоминание.

Может, то была какая-то сказка или книга.

Такая яркая, что образы представлялись живыми.

И потом бы ещё снились… снились бы… если бы ему снились сны…

На задворках Лалангамены, в подземной камере умирал Великан Ингвар Нинсон.

Он хорохорился и всё ещё старался не скулить, так и сяк пристраивая в колодках выломанный сустав. У него оставались силы на бессмысленную гордость.