- Никогда не говорил ничего подобного, - ответил он. - Всякое произведение искусства имеет свою цену.
При этих словах он непроизвольно бросил взгляд на Пакиту и покраснел. Язвительная девушка усилила его смущение.
- Сеньор Уайтлендс колеблется между холодной эрудицией и безрассудной страстью.
Статный маркиз благородно выступил в его защиту:
- Это вполне естественно. Без страсти не могут существовать настоящие убеждения. Чувства - корень и существенная часть всех глубоких идей. С моей точки зрения, мы должны быть признательны и рады тому, что англичанин вложил всю свою душу в нечто столь испанское, как Веласкес. Давайте поговорим о вашей любви к этому художнику и как вы к ней пришли, сеньор Уайтлендс.
- Не хочу утомлять вас своими рассказами, - возразил Энтони.
- Что вы, мальчик мой, - вмешалась герцогиня с язвительной шуткой, - в этом доме мы только и слышим истории об охоте, быках и политике. Если я до сих пор не умерла со скуки, то меня уже ничто не убьет. Можете болтать обо всем, что придет в голову.
- В моем рассказе нет никаких эмоций. Я как университетский студент, более приверженный голым фактам, чем страстным суждениям. Полемика с моими коллегами больше напоминает нотариальные акты, чем памфлеты.
- Такое поведение, - сказал маркиз де Эстелья, - не вяжется с таким драматическим художником, как Веласкес.
- О нет, простите, если с вами не соглашусь. В Веласкесе нет ничего драматического. Караваджо драматичен, и Эль Греко. Веласкес, напротив, отстраненный, спокойный, пишет словно через силу, оставляет наполовину недоделанные работы, редко сам выбирает тему и предпочитает рисовать неподвижные фигуры, а не живые сцены, когда он пишет движение, то делает его статичным, как будто время остановилось. Вспомните конный портрет принца Балтазара Карлоса: лошадь застыла в прыжке, который никогда не закончит, а принц не прилагает никаких усилий, свойственных наезднику. Сам же Веласкес был человеком холодным. В его личной жизни не было привязанностей, его никогда не интересовала политика, всю свою жизнь он провел при дворе, не принимая участия в дворцовых интригах, что трудно вообразить. Он предпочел бы быть чиновником, а не художником, и когда наконец-то получил высокий бюрократический пост, не задумываясь бросил живопись.
- Послушать вас, - сказал герцог, - так и не подумаешь, что речь идет о великом художнике, бесспорном гении.
Внезапно в разговор вмешалась Пакита, до сих пор державшаяся на расстоянии и словно погруженная в свои мысли.
- По-моему, сеньор Уайтлендс льет воду на свою мельницу.
- Что вы хотите этим сказать? - спросил Энтони.
Пакита бросила на него насмешливый и вызывающий взгляд.
- Я хочу сказать, что приобретя некоторые знания в музеях и библиотеках, вы присвоили себе Веласкеса и изменили его по собственному образу и подобию.
Герцог примирительно вмешался.
- Пакита, не будь такой дерзкой с нашим гостем. Дерзкой и опрометчивой. Наш друг Уайтлендс - мировой авторитет, его суждения о Веласкесе стоят обедни, если позволите так выразиться.
- Одно дело ходить к обедне, а другое - распространять саму доктрину, - отозвалась девушка, не отрывая взгляда от Энтони, который, весь на нервах, выпил второй бокал аперитива, так что весь салон вместе с мебелью и присутствующими в нем завертелся перед его глазами. - Конечно, я ничего не знаю о Веласкесе, но означает ли это, что сеньор Уайтлендс знает о нем всё? Не отрицаю, что он знает всё, что мог узнать. Однако, как мы можем сказать о человеке, который жил несколько веков назад в лабиринте церемоний, фальши и тайн, как это было при испанском дворе, и который вдобавок являлся великим художником, что он не унес с собой в могилу никакого секрета и что не вел хитрую двойную жизнь?
Энтони сделал над собой усилие, чтобы побороть опьянение и замешательство, которое нельзя было полностью отнести за счет вина и голода. На протяжении всей своей академической карьеры он оспаривал и защищал аргументы коллег одного с собой уровня, разговор шел лишь о деталях, всегда при помощи объемистой библиографии. Теперь, напротив, он столкнулся с привлекательной женщиной, которая атаковала на его же поле, и эта борьба лицом к лицу показалась ему более насущным и немедленным вызовом. На карту было поставлено нечто большее, чем академический престиж. Он откашлялся и ответил: