Здесь, в Пигпуньенте, вблизи ворот не было горизонтальных площадок, одни крутые склоны. Братья ордена Святого Копья загнали мусульман в крепость, вырубили в растрескавшейся скале площадку для требушета. Защитники дождались, когда противник закончит приготовления, и принялись скатывать по склону камень за камнем; их перебрасывали через стену добрых два десятка человек. Братья вбили в скалу шесты, настелили на них бревна, сделали укрытие для драгоценной машины. Сотни грузчиков собрались для подъема требушета и камней противовеса. Еще труднее было доставить снаряды, которые наконец притащила на деревянных санях цепочка потных, задыхающихся людей.
Но Бруно добился своего: машина установлена, первый валун пролетел над самыми воротами, так что дьякон Эркенберт смог проделать свои загадочные вычисления и сказать, на сколько нужно убавить вес, чтобы следующий снаряд попал точно в деревянные створки. А затем, когда дело было сделано и угроза стала ясна защитникам, Бруно послал на переговоры одного из лучших своих людей, брата Гартнита из Бремена. Всем гарантируется жизнь и свобода, если мусульмане отдадут то, что находится внутри крепости. Бруно был уверен, почти уверен, что защитники примут это предложение, они ведь должны понимать: когда появится брешь, по всем законам, Божьим и человеческим, не может быть пощады никому: ни мужчине, ни женщине, ни ребенку, из-за которых штурмующие так рисковали и мучились. Все братья, даже из ордена Копья, искоса смотрели на императора, когда тот послал Гартнита на переговоры. Понимали, что это означает потерю традиционных привилегий, ради которых все проливали пот, а слишком многие — и кровь. Право убивать и грабить, мстить и насиловать. Братья давали обет целомудрия, никогда не женились, словно монахи. Однако обет не действовал в военное время. В конце концов, ни одна пленница не доживет до завтра. Братья нуждались в отдушине, которую предоставлял им обычай.
Однако они позволили Гартниту выйти вперед, зная, что у их повелителя есть свои планы. Вот бременец закричал на вульгарной латыни, которую понимало большинство. Кое-кто даже точнее, чем Бруно, угадал настроение осажденных и приготовился к шквалу стрел, к привычному ответу на предложение сдаться. Гартнит, прячась за своим несоразмерно огромным щитом-мантелетом, тоже был наполовину к этому готов.
Но никто не ждал колоссальной мраморной колонны, перелетевшей через стену и обрушившейся подобно палице гиганта. Один ее конец разнес мантелет, и колонна в туче пыли покатилась вниз по склону. Все явственно слышали жалобные стоны храброго Гартнита с пронзенным сломанными тазовыми костями мочевым пузырем, пока сам император не избавил его от мучений с помощью свой мизерикордии, длинного тонкого кинжала, предназначенного как раз для таких целей.
Братья зарядили требушет, снесли ворота, прорвались внутрь, преодолели баррикаду, оказавшуюся, как они и ожидали, во дворе, и стали выкуривать последних защитников из башен и подвалов, с лестниц и чердаков. Мусульмане свирепо отбивались, при отступлении добивая своих раненых, пока их не загнали в последнюю башню. Это были одни мужчины. Бруно сам видел лежащих в крепости рядами женщин, стариков и детей: кто на животе, кто на спине со скрещенными на груди руками, кто свернулся клубком: все отравленные, зарезанные, ни одного живого. И лишь последние два десятка бойцов заперлись в башне, которую подожгли люди императора.
Бруно опустил щит, осторожно, опасаясь стрелы, шагнул вперед. Он рисковал показаться глупцом, но необходимо было выполнить задуманное. Император прокричал:
— Эй, еретики! Если вам жарко, выходите и сдавайтесь. Я даю слово рыцаря и кайзера, что вам не причинят вреда. Никто в мире не может биться лучше вас. Вы сделали все, что в ваших силах.
В ответ только треск огня. Братья косились, гадая, не сошел ли император с ума. И тогда из самой середины огня донесся голос:
— Знай, император. Я капитан Маркабру, все еще, увы, имперфектос, несовершенный. Нам не страшен ни ты, ни твой огонь. Уже сегодня, как доблестный разбойник, я окажусь в раю с моим Господом. Потому что Всевышний милостив. Он не заставит нас гореть и в этом мире, и в другом.
С треском обрушились стропила, поднялся клуб дыма и пыли, наступила долгая тишина, нарушаемая лишь шумом пламени. И не было знакомых звуков грабежа, не было воплей, рыданий, просьб о пощаде. Только рев огня и гул падающих камней.
Бруно попятился, все еще держа перед собой щит. Сражение закончилось, появился Эркенберт; от него ни на шаг не отставали телохранители. Он с удивлением увидел в голубых глазах императора удовлетворение и даже радость.
— Отлично, теперь мы кое-что знаем, — сказал Бруно субтильному англичанину.
— И что же?
— Канальи здесь что-то спрятали. Нам осталось только найти.
«Победитель Фафнира» призраком скользил в ночи, остальные корабли шли за ним следом, под всеми парусами, оставляя на воде легкую рябь. Шеф сидел около форштевня, свесив ноги за борт и время от времени ловя прохладные водяные брызги. «Словно на морской прогулке», — подумал он. Ничего похожего на холод и голод во время его долгого путешествия по Северу. Шеф вспомнил обожженное лицо и тело Суммарфугля; вспомнил, как трескалась кожа, когда он вонзал кинжал.
Кто-то подошел с той стороны, где у Шефа не было глаза. Он резко обернулся и успокоился. Почти успокоился. Это была Свандис в белом платье, ставшая позади него.
— Знаешь, Бранд не убил тех рыбаков, — заговорила она. — Потопил лодку, но дал им время сделать плот и погрузить на него пресную воду. Оставил им пару весел. Бранд сказал, что рыбаки доберутся до материка или острова дня за полтора — достаточно времени, чтобы мы успели уйти.
— Если их не подберет кто-то из приятелей, — пробормотал Шеф.
— Ты хочешь стать таким же, как мой отец? — Свандис несколько мгновений молчала. — А ведь говорят, что ты тоже эйги эйнхамр, человек не с одной кожей. Это из-за того, что ты видишь в своих снах. Расскажешь мне о них? Как вчера ночью появились отметины на твоем бедре? Похоже на укус ядовитой гадюки. Но ты не распух и не умер. И следы уже исчезли.
Шеф задрал край сорочки, в смутном свете звезд уставился на свое бедро. Теперь там ничего не было — во всяком случае, ничего, что можно разглядеть. Может быть, следует рассказать ей. Он чувствовал тепло ее тела, приятное в ночной прохладе, улавливал слабый женский запах, заставивший его на мгновение задуматься, каково это будет — обнять Свандис и уткнуться лицом в ее грудь. Шеф не знал женской ласки, мать не подходила к нему ближе вытянутой руки, судьба разлучила его с Годивой, с единственной любовью.