– Ты бы поднялась уже! Полдень скоро! А ты все на перине, как хворая, прости господи!
Дарья лежала молча, лишь пальцем водила по узорам вышивки на балдахине кровати. Прасковья не унималась:
– Встала бы. Поцеловала бы батюшку, глядишь и простил бы он Андрейку.
На этих словах Дарья вскочила, как кошка:
– Да не за что его прощать-то! Не-за-что! Я к нему в комнату зашла узнать как он, да что он!
– Так и скажи батюшке!
– Скажи ему! Вон он, уперся так, сладу нет! Что над ним начальник-то, Ушаков будет?
Девка, что прислуживала по утрам молодой хозяйке, заглянула было в спальню, но Прасковья махнула ей, "мол, уходи!", сама взяла кувшин и помогла Дарье умыться:
– Он самый! – понизив голос, добавила: Поговаривают, страшный человек!
Дашка аж застыла с полотенцем в руках:
– Страшный?!
– Вот тебе крест! Сказывают…В казематах людишек пытает, а потом кровь ихнюю пьет!
– Да полно тебе! Ерунду сказывают! Вели-ка лошадей заложить в карету! Да чтоб батюшка не прознал!
– Ох горе ты мое… Ладно, давай одеваться!
В Петропавловке пробило одиннадцать. В это утро и Воронов припозднился с завтраком, после событий вчерашней ночи долго ворочался – не мог заснуть. Когда в залу вошла Дарья, поцеловала его в щеку и села, сделал вид, что не заметил. «Пусть знает отцовскую немилость! Совсем от рук отбилась!» Дарья, как ни в чем не бывало, налила себе чаю из самовара и, понаблюдав за трапезничающими в полном молчании Анатолем и Вороновым, начала атаку первой:
– Батюшка, может все-таки пора объясниться?!
Воронов застыл с вилкой в руке и уставился на дочь: "Понятно, сейчас за своего "чумазого" просить станет!"
Дарья, не встретив видимого отпора, продолжила:
– Зря ты на Андрея озлился… Это я к нему зашла, разузнать про то, как он там по морям плавал…не виноват он…
Воронов снова принялся есть: "Ох бабы – бабы!" – вслух же процедил: