– Прошу прощения, сестра.

Но на самом деле Мэри была здесь ни при чем. Я переложил карандаш поближе к себе так, чтобы она не могла до него дотянуться. Я посмотрел Мэри в глаза, но она ответила мне самым невозмутимым взглядом. Лицо практикантки стало непроницаемым.

Повернувшись, я шагнул в темноту. Оглядываться не стал, но слышал, как сестра Дженкинс что-то шепчет Мэри. Остановившись рядом с Мариан Пауэлл, я стал разглядывать лицо девушки – впалые щеки, острые скулы, растрепанные, точно у пугала, волосы. Ей снился сон. Им всем снились сны, глаза вращались под сухими тонкими веками, руки и ноги подергивались. Первой успокоилась Элизабет Мейсон. Следом за ней – все остальные.

Сестра Дженкинс пошла в ванную, но оставила дверь открытой, и по полу пролег косой желтый прямоугольник света.

Я вернулся к Мэри.

– Скоро уезжаете? – спросил я.

– Не очень. Через три недели.

– Замечательно. Тогда у нас еще будет возможность поговорить.

Мэри закусила нижнюю губу и после долгого молчания ответила:

– По-моему, нам с вами не о чем больше говорить, доктор Ричардсон.

Я взял карандаш и показал ей.

– А по-моему, очень даже есть о чем.

Дверь ванной закрылась, и прямоугольник света исчез. К нам шагала сестра Дженкинс. Я спрятал карандаш в карман и сказал:

– Спокойной ночи, Мэри.

Чепмен сидел за столом в комнате отдыха. Он не услышал, как я вошел, и не знал, что за ним наблюдают. Наклонив голову, Чепмен щипал себя за левое предплечье и при каждом щипке громко ойкал.

– Майкл, – окликнул его я.

Он оглянулся через плечо, потом повернулся ко мне всем корпусом.

– А-а, доктор Ричардсон.

– Что вы делаете? – спросил я.

– Да так, ничего, – ответил Чепмен.