Так что да. Он не бил меня. Но он не возражал, если били другие.

Это был последний раз, когда я просил о помощи, кстати. Последний раз, когда я звал на помощь. Потом, если мне снился кошмар или еще что, я не бежал в слезах к папиной комнате. Я лежал в комнате и справлялся сам. То же и в школе. Меня дразнили и там, но смысл говорить кому-то? Не хотел доставлять удовольствие отцу.

В другой раз у меня болел зуб. Сразу после Рождества, в это время отец всегда бывал особенно озлобленным. Так или иначе, когда болит зуб, обычно идут к дантисту. Верно? Но мне тогда только исполнилось восемь, и кто-то должен был меня отвести. Угадай, кто? Но отец этого не сделал, оставил меня страдать. Зубная боль – худший вид боли. Это…

Смотри.

Видишь?

У меня мурашки только от разговоров о ней.

Не знаю, потому ли, что зубы находятся в челюсти и через кости связаны с остальным телом, но когда у меня болят зубы, пульсируют не только они. У тебя наверняка хоть раз болели зубы, ты знаешь, о чем я, как боль распространяется по всему телу. Больно ходить, говорить, дышать, смотреть. Больно просто лежать. Особенно спокойно лежать. И уж точно не до еды или питья.

Отец наверняка тоже это знал. Он не мог не знать, насколько мне больно. Это не вопрос. Он знал. Я говорил ему. Но в школу идти не надо было, некому было увидеть, как мне больно, и он осознавал, что это отличная возможность дать мне пострадать. Наказать меня, собственно говоря, а я даже не знал, что натворил.

В конце концов он отвел меня к врачу, но там утверждал, что боль началась только в то утро. Я промучился три дня. Почти все время сидел в комнате, жил на молоке и апельсиновом соке. Комнатной температуры, от холодного казалось, что меня зажали в тиски.

Так все и было. Он не причинял мне боль сам, но не пытался обезопасить меня. Он меня будто игнорировал. Только лучше бы он меня правда игнорировал. Тогда бы я знал, как себя вести. Он мог быть добрым. Не добрым, но нормальным. Он почти каждый вечер готовил мне ужин, следил, чтобы я брал сэндвич в школу. Делал то, что не мог не делать, потому что иначе другие заметили бы. А вот того, что замечают дети, он не делал. Не обнимал, не целовал, не утешал, не любил. С ним я чувствовал себя маленьким. Я ощущал себя лишним. Даже доброе, нормальное – он делал назло. Чтобы напомнить, как много я ему должен. Как я разрушил его жизнь.

Потому что в этом дело. К этому все сводилось. Я выяснил это, только повзрослев. Не совсем выяснил. Как назвать, когда отец сам все рассказал, по мне это не одно и то же. Он рассказал, что они вообще меня не хотели. Ни он, ни она.

Вот так, без обиняков, просто выложил все. Уже после смерти матери, когда полагал, что я все пойму. Винил религию. Они оба католики. И из-за религии они не избавились от меня. Когда узнали, что мама забеременела. Они еще даже не были женаты, получается, двойной грех, да? Или был бы, если бы она еще и аборт сделала.

Как бы то ни было.

Главное, что они меня оставили, и я разрушил мамину жизнь. Ей пришлось бросить работу, как рассказал отец. Пришлось пожертвовать карьерой. Из-за здоровья. Кстати, это его любимое слово. Пожертвовать. Когда он говорил со мной о том, что он или мать сделали для меня, он всегда говорил «мы пожертвовали тем», «она пожертвовала этим», «слушай, ты хоть раз бы поблагодарил». Когда он мне это сказал – это было чуть позже – я помню, что ответил, что не знаю, за что мне благодарить, и это единственный раз, когда он меня ударил. Шлепнул прямо по лицу. Жалкое зрелище. Ударить вот так. Так бьет маленькая девочка, а не мужчина.

А потом он рассказал, что они вообще меня не хотели, и тогда все обрело смысл.

Мы тогда были в спальне отца. Когда-то она была комнатой родителей, и я просматривал ее вещи. В коробки на верхних полках шкафа мне нельзя было заглядывать, но я все равно это сделал и обнаружил кипу старых фотографий моей мамы в молодости, с друзьями, с родственниками, наверное, с родителями, короче с людьми, которых я никогда не встречал. И тут он меня застукал.

– Убирайся! – заорал он. – Убери свои грязные ручонки прочь от маминых вещей!

Я стал спорить, говорил, что у меня столько же прав видеть их, сколько у него. А отец такой:

– Нет у тебя никаких прав! Никогда не было. – Он не остановился, пока не выпалил все. – Она тебя не любила. Никогда тебя не хотела. Ты был ее проклятием. Проклятием, которое в итоге убило ее.

Это как… один из тех моментов, когда внезапно все встает на свои места. Почему мне всегда было так одиноко. Я едва помню мать и не помню, почему не расстроился, когда она умерла.