— Вряд ли он что-то попросит.

Минуту спустя я шагал по гулким коридорам воспетых в многочисленных произведениях искусства казематах Лубянки. Ничего необычного. Чисто, светло, и запах приличный.

Долго шагать не пришлось. После пары поворотов конвоир остановился у массивной железной двери с двумя солдатами на стрёме, быстро нашёл в связке ключей нужный и приоткрыл дверь передо мной. Я переступил порог небольшого помещения с квадратным столом посередине. За ним восседал Гарибальди.

Лицо его и руки были обмотаны бинтами, лишь взгляд задумчивых и требовательных глаз напоминал о том, что передо мной человек, которого я желал уничтожить больше всего на свете. Желал, и почему-то в глубине души пугался этого желания.

— Не думай, что ты победил, — без предисловий сдавленно произнёс он обгоревшими губами, когда я уселся напротив. — Сам по себе человек не имеет никакого значения. Моя жизнь ничего не значит. Главное, что мы запустили маховик. Если не получилось революции снизу, она начнётся сверху. Я вижу, чувствую, что скоро наступит эпоха больших перемен. Мир освободится от коммунистической тирании.

— Блаженны верующие… — молвил я с усмешкой.

Он издал некий звук, выражавший ответную иронию. Так же саркастично качнул головой.

— Я не ожидал, что ты окажешься таким жестоким. Убить любимую девушку с ребёнком…

— А вот я в тебе не просчитался. Ты такой же идиот, как и на той стороне.

— Ты превратил себя в винтик бесчеловечной машины и думаешь, что будешь служить ей вечно? Ошибаешься. Машина не понимает привязанности, искренних убеждений, эмоций. Ей наплевать на твою веру в коммунизм. Однажды ей покажется, что ты заржавел, поизносился — и тебя без раздумий заменят на другой винтик.

— Вам, людям хаоса, не понять наслаждения, которое испытывают винтики от служения великой идее. В вас отсутствует способность переступить через границы собственной убогой личности, понять, что в мире есть кое-что поважнее собственного «я».

— Нет ничего важнее этого. Человек всегда наедине с собой. Не может быть гармонии с окружающими, может быть гармония только с собственным «я».

— Есть, господин террорист, есть. Впрочем, я не собираюсь переубеждать тебя. Ты нравишься мне таким — в качестве поверженного, ничтожного врага. Я тащусь от своего превосходства.

Гарибальди попытался засмеяться. Получилось у него это лучше, чем тогда, у шахты, но всё же весьма напряжённо.

— Время нас рассудит.

— Что ты хотел мне сказать? Не ради же философских бесед просил о встрече?

— Да, не ради них… — он выразительно помолчал. — Я хотел напоследок расспросить тебя о том, что произошло после того, как ты отправил меня в Союз в том самодельном аппарате, сделанном из солярия?

Я презрительно усмехнулся.

— Не паясничай, придурок!

— Там осталось что-то? Дело в том, что с того момента, как я переместился из России в Союз, меня удивило моё тело. Оно было каким-то не моим, понимаешь? Сознания, воспоминания — всё моё, а вот тело — будто другое. Хотя и рост тот же, и вес. И лицо моё. Но что-то не то. А самое главное: несмотря на все свои попытки, я никак не смог найти второго такого же Антона Самохина. Местного, советского Антона. Двойника. Я оказался вдруг лидером революционного подразделения, мы сражались с коммунистами. С коммунистами — представляешь, как меня забавляло это на первых порах? Но сражаться надо, друг. С кем угодно, когда угодно — надо. И, знаешь, меня посетила мысль, которая стала потом твёрдым убеждением, что я переместился не весь. Что тело осталось там, а личность, моё «я» — прилетело сюда, поселившись в этом двойнике. Скажи, там осталось что-нибудь, в солярии? Обгоревшие куски мяса, оплавленный скелет?