А сейчас, когда на Земле жил Яробор, ашерская религия была могущественной силой, умеющей без разбору истязать, умерщвлять, сжигать тех, кто не подчинялся Богу Ашеру.
Потому в тот год, когда Ярушке исполнилось шесть лет по согласованию с Вежды, дабы спасти мальчика и утаить присутствие опеки от Крушеца, было принято решение поджечь по краю леса торфяники. Данная местность, изобиловала застойными озерами и прудами, куда прекратился доступ воды, обильно поросшими плавучим мхом и осокой, каковые степенно оплели собой всю поверхность водоема. Опускающиеся на дно, отмирающие побеги образовали плотные плавучие полотнища, на оных теперь росли кустарники и деревья. Подожженные марухами торфяники, направленным на латников дымом изгнали тех из лесов и сим обеспечили дальнейшую жизнь поселений лесиков. Это изгнание латников марухи (прибывшие из Галактики Господа Мора Весеи, где они обитали в нескольких крупных системах и созвездиях, и являлись основой того Мира) делали еще пару раз в течение последующих лет взросления мальчика, всяк раз выдворяя из земель лесиков вельми, как оказалось, настырных ашерских служителей.
Те частые пожары, о которых лесики знали, абы легчайшая дымка все же достигала и их поселений, хотя никак им не вредила, общинников вельми тревожила… Тревожила, потому как они предполагали, что их вызывают сами латники из ордена Ашера, желающие таким образом подобраться к ним ближе. Поелику подумывали об уходе из этих мест дальше в глубины леса. Сами же латники не раз изгнанные из лесов чадным дымом, возникающим стабильно обок его окоема, и каждый раз, встающий широкой стеной, считали, что это богоотступникам лесикам помогают демоны, бесы, нечисть Лукавого. Лукавый в ашерской религии не значился Богом. Когда-то он слыл старшим помощником у Ашера, но предав его и вознамерившись отнять могущество, был сброшен в горящую преисподнюю, что поместилась в земных глубинах, где вечно горел огонь, пожирающий души грешников. Латники полагали, что злобные сподручники Лукавого помогают нечестивцам, а посему возгорались их сердца праведным гневом и желанием изгнать бесов из лесных пределов. Сжечь в огне заблудших, заплутавших в неверии людей тем самым освободив землю от зла, а тела от гниющих душ.
Похоже, ашерская религия ввергла своих верующих и вовсе в сомкнутые границы, сдерживая не только научные, философские, художественные течения, идеи. Запрещая думать даже о том, что еще на заре человечества было им даровано белоглазыми альвами, гипоцентаврами. Эта религия поглощала знания, извращала суждения, летопись времен. Она вгоняла развитие мысли в оцепеневшее состояние… состояние страха и затаенности. Понеже лишь под страхом смерти, пыток, изуверств человек начинает клонить вниз свою голову и более уже не видит над собой неба. Того самого чуда: небосвода, тверди, небесной лазури, небесного купола, выси, небес, единожды созданного Богами, старшим из них Господом Першим с марной синевой и раскиданных по нему сияющих звезд, аль Зиждителем Небо с голубизной насыщенной, глубокой дали.
Глава седьмая
Яробору в этот год исполнилось тринадцать лет, и так как он принадлежал к касте воинов-княжичей (хотя и не обладал для того способностями, ибо все также не умело держал меч в руках, плохо метал копье, не набрал должной мощи в руках и плечах), отцом его, Твердоликом Борзятой, было решено проводить обряд имянаречения. Отец надеялся, что деды, приглядывающие из Лугов за своими чадами, помогут его сыну.
Сухощавый Яробор проходил на равных все испытания с другими отроками его сверстниками, также принадлежащим к касте воинов. Испытания как таковые должны были показать, достиг ли отрок к тринадцати годам необходимых навыков. Первым из трех положенных испытаний стало умение за короткий срок уйти от преследования и схорониться в лесу так, чтобы приставленный к нему старший, опытный воин не смог его найти.
Во втором испытании отрок уходил в глубины леса к дубу Бога Воителя. Оставаясь недалече от него на ночь, мальчик обязан был изгнать из своей души всякий страх. Допрежь того он укладывал под камень оружие, засыпал тайник листьями дуба, собранного под деревом Воителя и зверобоем, каковые по поверьям наделяли его мощью неотвратимости. Разжигая костер вблизи от тайника испытуемый обязан был бдить подле того оружия всю ночь. Дожидаясь особого знака или окрика духа, что означало — он как отрок, достоин получить второе имя, а его оружие — готово к бою.
И третьим самым важным испытанием становилось так называемое вхождение отрока в юдоль. Для этого мальчика поили особым снадобьем, настоянным на травах и сушеном мухоморе, отправляя его сознание в Луга Дедов, где предки сообщали испытуемому новое имя.
Из этих трех испытаний Яробора больше всего пугало именно первое. Ибо уйти от погони, схоронившись в лесу, было почти невыполнимо для мальца. Он не просто плохо ориентировался в лесу, Яробор там вообще не ориентировался. Хаживая туда в сопровождение сродников, отрок никогда не запоминал те приметные для их взора вещи. Он любил лес лишь по одной причине… Там в недрах той зеленой мощи и листвы испытывал мальчик особую свою хрупкость, точно был согрет и опекаем в такой момент теми, кого любила не столько плоть, сколько само естество. Да и старшим, которому ноне выпало идти по следу Ярушки, стал сам Здебор Олесь, чье величание значило лесной. Охотник и следопыт, лучший друг старшего брата Чеслава Буя, муж взрослый и многоопытный от которого уйти досель никому не удавалось, тем паче схорониться.
Хотя Боги, Вежды и Седми тревожились иному испытанию мальчика. Тому самому последнему, введению в транс, абы понимали, что это может, вельми неоднозначно отразится на Крушеце… Малецык мог и вовсе запаниковать и выплеснуть на них такую мощь зова, которая болезненно отзовется во всех Зиждителях, и может навредить самой лучице.
Посему Вежды пред началом испытания побывал у Родителя.
Господь неторопко вступил в залу маковки из зеркальной глади стены и с той же медлительностью направился к стоящему посредь помещения креслу.
— Что сказал Родитель? — взволнованно поспрашал Седми и обдал мышиной дымчатостью своих очей старшего брата.
Димург скривил в недовольных изгибах свои толстые уста и единожды качнул головой, и глазом в навершие своего венца, досадливо протянув:
— Высказал, свое недовольство тем, что я давеча уничтожил этих латников, кои собирались сызнова идти на нашего мальчика. Сказал, коль я еще позволю себе, что-либо без его ведома и одобрения, Он передаст меня на руки Отцу.
Вежды и впрямь последних латников уничтожил. Поелику вельми устал от настырности этих людей, и, услыхав в новом докладе Благи о готовящемся нападении, повелел анчуткам пульнуть с маковки по этому, как Господь выразился «безумному сборищу», малую севергу. Вероятно, тем пламенем не просто уничтожив самих латников, но и встревожив Крушеца, або движение северги в мироколице и над землей было видено лесиками. Димург медлительно подошел к креслу, поверхность которого напоминала побуревший, подавшийся гнили овощ, опираясь руками о высокий ослон оного, замерши, стоял Седми, и остановился напротив брата. Неяркое сияние почти серого полотнища в своде залы заполонило его не облаками, а прямо-таки предгрозовыми тучами придавшими и без того темному помещению расстроено-печальный, сгрустнувший вид.
— Похоже, — заметил Вежды и лишь теперь развернувшись, опустился в кресло. — От Родителя не утаилось, что мы переносили мальчика тогда, когда цепляли Лег-хранителя на маковку. Интересно, сколько раз его за это время видел, а сказал мне об этом только сейчас. — Бог оперся спиной об ослон кресла, и, воззрился в зеркальность, в то самое место, где отражалось лицо Седми. Теперь Димург заговорил бархатисто-мелодичным голосом, точно впитавшим его баритон и заодно бас-баритон Першего, передавая слова Родителя, — мой бесценный Вежды, не стоит творить, что-то вразрез с моими замыслами. Тем более стараясь укрыть от меня очевидное. Это мое последнее предупреждение лично тебе, моя любезность… Более не будет. И как бы ты мне не был дорог, обещаю, еще нечто в виде перемещения мальчика, без моего одобрения, и я тебя накажу.
— Одначе, — негромко дыхнул Седми.
Вежды малозаметно повел плечами, словно стараясь сбросить с них накинутый поверх голубого долгого сакхи фиолетовый сквозной плащ, стянутый на груди крупной серебряной пряжкой в виде перста, осыпанного по своему навершию крупным янтарем.