Долга зимняя ночь, без конца и края. Тишина кругом, только стволы деревьев потрескивают, лопаясь изнутри. Мороз… В снегу, словно труп, лежит человек, не шевелится. Стынут руки в рукавицах, покалывает мороз кончики пальцев, немеет лицо, хоть замотана голова по самые глаза непонятной грязной тряпкой. На бровях, на прядках волос, выбившихся на лоб, – сосульки. Дыхание изо рта и ноздрей серебрит волоски на коже. Ползёт ледяной озноб по спине, гладит, хватает окоченевшими пальцами.
Стужа… Трудно, невозможно человеку, а не зверю лесному, без шерсти и даже без подшёрстка, выжить в зимнем лесу. Невозможно – не волк он и не лось. И даже не белка. Вместо шкуры – тонкая кожа, которая, если прихватит морозом, мнётся и ломается как пергамент. А коли не уследить, то пальцы на ногах и руках проморозит до черноты, так что их можно ломать, как спички, вместе с костью, безо всякой боли. Мороз – не тётка… Одно спасение – костёр. Только его нельзя развести: огонь и дым привлекут внимание. Но и огонь в зимнем лесу не панацея, коли нет еды. Один чёрт сдохнешь, только, может быть, на несколько дней позже. А сытый хоть в одних подштанниках на мороз выскочит или в прорубь нырнёт – только пар от него во все стороны. Нипочём сытому холод, когда брюхо салом с картохой заполнено. А коли желудок к хребту примёрз – не жилец ты!
Вот и он уже два дня ничего не ел, кроме сухих пшеничных зёрен, завалявшихся в кармане, так и те кончились! И теперь, если не раздобудет еды, во вторую ночь помрёт, и зверье лесное обдерёт с него, еще живого, кожу и мясо, дыша вонью в лицо, выгрызет глаза, вырвет с урчанием потроха, а после кости растащит так, что и хоронить нечего будет. Такой закон – или ты прикончишь, или тебя разорвут и слопают. Без сомнений и сожалений. Без остатка. Закон джунглей. И человек, когда лихие времена наступают…
Немеет тело, слипаются глаза, и чудится, что с ног тепло поднимается… Худо дело, коли ступни прихватило. Попрыгать бы, разогреться в движении, разогнать по жилам тёплую кровь. Но нельзя… Топтаться вокруг нельзя, следы останутся. Можно лишь шевелить в промёрзшей обуви пальцами, напрягать мышцы. Неужели и сегодня… И настанет ли тогда завтра?..
Час… Два…
Но вот в мёрзлой тиши заскрипел вдалеке снег под полозьями, застучали по насту копыта, зафыркали лошади.
Обоз? Показались вдали тёмные фигуры – идут двое солдат в полушубках, с местных крестьян снятых. Вместо пилоточек – шапки-ушанки. Не по уставу, зато тепло. Морды красные, распаренные, не иначе самогонки хватанули под хорошую, жирную закусь. Им мороз нипочём, идут расстёгнутые, а из-под тулупов пар валит. Говорят о чём-то, смеются.
Нет, с такими не справиться, шустрые они, разогреты перед дракой. А ты как деревяшка, даже встать быстро не получится, ног не разогнуть. Нет… Они и стрелять-то не будут, свалят с ног играючи, потопчут, бросят на телегу и повезут в комендатуру допросы чинить.
Сошли с дороги, глянули с пригорка по сторонам – свежие следы на снегу ищут. Вот почему топтаться нельзя было… Обернулись, крикнули что-то.
Если обоз большой, если плотно едут – шансов нет. И на жизнь нет – после него другой не раньше чем через пару дней пойдёт. У немцев всё по ранжиру – вначале одну деревню под метёлку выметают, потом другую…
Мычание… Видно, коров за собой ведут.
Передняя подвода показалась. На телеге мужик из местных, который собственное добро на своей же кобыле от семьи, от детишек голодных увозит. А попробуй ослушаться – сейчас на ближайшей берёзе на вожжах вздёрнут и табличку на груди повесят про саботаж. Немцы – они не церемонятся, суд у них короткий, и приговор один. А могут еще избу запалить и тогда всем пропасть.
Еще подвода. Дозор мимо прошёл… Напрячь, ослабить, снова напрячь… разогреть мышцы. В голове застучало, страх – он помогает, страх кровушку по жилам гонит. После, конечно, как тряпка, но это после…
Еще подвода. На ней фельдфебель сидит, грязными пальцами сало держит, режет и жрёт даже без хлеба. Начальство обычно в середине обоза держится, где безопаснее всего. Значит, еще пять-шесть подвод… На последней мужиков не будет, на неё немцы обычно полицаев сажают или сами едут, опасаясь, что мужик отстать может или скинуть чего в придорожные сугробы. Ну или пару солдат подсаживают.
Плотно обоз движется, не сунешься. Последняя телега – пар из ноздрей коня, мужик в латаном-перелатаном полушубке, рядом полицай дремлет. Немцев нет. Странно… Полицаям они тоже не доверяют, зная, что те всегда норовят что-нибудь из добычи Рейха утянуть. Проехали…
Всё? Еще день скитания по зимнему лесу, еще холодная ночь – и смерть?
Но вдруг скрип полозьев за поворотом. Полозья телеги по насту скользят. Телега… Одна. На подстилке из сена мужик-возница, полицай и немец. Немчура в шинельке, нахохлился, как воробей на ветке, на коленях автомат держит. Может, там еще кто сзади едет?.. А ну как мотоциклист с пулемётом? Хотя нет, в морозном воздухе тарахтение движка далеко слышно. А коли подвода… Тогда худо – заметят издалека, покрошат в момент, пока он через сугробы перекатывается. Но если успеть оторваться, то в лес за ним никто не побежит – не любят обозники по снежной целине скакать, рискуя на пулю нарваться. Постреляют на удачу и дальше поедут. Так что можно рискнуть… Место он выбрал подходящее, здесь дорога подковой изгибается, так что ни вперёд, ни назад дальше полверсты не видно. Если кто сзади и едет, то не сразу увидит и не сразу сориентируется. Надо рискнуть – уж лучше от пули, чем волки тебя рвать будут.
Тихо перекатится, подползти к обочине, к заранее примеченной ёлке. Отложить винтовку, она тут не в помощь – на выстрел быстро прибегут, так что к телеге даже сунуться не успеешь. И зачем тогда шкурой рисковать? Тут только если тихо…
Вытянуть нож. Финку, которую он накануне о камень шоркал до бритвенной остроты. Ведь нельзя тупым лезвием тулуп и подстёжку с ходу пробить, поэтому он нож пуще глаза своего хранит-бережёт.
Приподняться, прислушаться. Вроде больше ничего не слышно – мужик вожжами постукивает, полицай зевает. А немец – нет. Тот по сторонам зыркает. Это плохо. Не успеешь – он с колен, автомат не поднимая, длинной очередью полоснёт вдоль дороги… Что делать? Пропустить? Нет, это последний шанс, потому что последняя подвода.