— Нет! Это абсолютно не соответствует действительности. Я тогда сделал все, что мог.

— Сделал ли? Все ли, что ты, по твоим словам, мог сделать? Солгать, смошенничать, сфабриковать улику? Да ты, в конце концов, мог бы рассказать какую-нибудь историю о человеке под мостом и независимо от того, произошло ли это на самом деле или нет.

Глаза мои округлились.

— Нет, — сказала Лоис. — Такое даже не могло прийти тебе в голову. Но если бы ты был уверен в невиновности своего сына, ты все же что-нибудь да сделал бы. Я бы и сама что-то предприняла. Но у меня нет той власти, что есть у тебя.

Я рассмеялся.

— Власть… Если бы ты только могла понять…

Она сделала движение в мою сторону.

— Будь я хоть один день окружным прокурором, это дело никогда бы не дошло до суда.

Мне оставалось лишь покачать головой. Невозможно убедить в чем-то человека, чьим аргументом является невежество.

Лоис тоже поняла, что это безнадежно.

— Мне не стоило даже и заговаривать об этом, — сказала она. — Я просто хотела заставить тебя увидеть, что ты сейчас обязан что-то сделать. Ты должен. Прежде чем зайдет солнце. Прежде чем Дэвиду подстроят в тюрьме еще что-нибудь, Марк. Теперь ты понимаешь?

Она плакала. Не демонстративно, без всхлипов. Две слезы, такие же строгие, как ее костюм, скатились по щекам Лоис. Если бы я не был уверен, что этим оттолкну ее, я встал бы и обнял жену. Но время на то давно миновало. Я сделал все, что мог, чтобы успокоить ее — с расстояния в пять футов.

— Я понимаю, Лоис. Я уже совсем близок к тому, чтобы получить все, что мне необходимо. Я почти у цели. Поверь мне.

Поверь мне, хотя это неправда, добавил я мысленно. Но я не желал, чтобы Лоис подталкивала меня к действиям. Может быть, это было чувство молодости, которое вселилось в меня после вечера, проведенного с Линдой. Я ощутил, что у меня действительно есть власть, что я не какая-нибудь беспомощная уличная жертва. Малиш допустил ошибку, напав на меня. Мне следовало дать ему понять это.

Когда я позвонил ему, он сам подошел к телефону. Это уже само по себе являлось победой. Многим ли удавалось пробиться через всех его посредников, чтобы поговорить с ним напрямую?

— Малиш слушает, — прорычал он.

На какое-то мгновение я усомнился в этом. Нет, не в том, что он мог говорить со мною лично. У меня возникло сомнение, что злобные тучи, нависшие надо мною долгие месяцы, в действительности могли быть сконцентрированы в одном человеке, в одном реальном живом существе, потевшем и волновавшемся на другом конце телефонной линии.

— Это Марк Блэквелл. Мне бы хотелось встретиться с вами.

— По какому поводу?

Он оказался наглецом. Если бы он мог привести меня в еще большее бешенство, чем то, в котором я уже находился, то его реплика сделала бы это.