Вечер выдался суетным. Шаховцев долго не хотел утверждать первым номером верстки видеоряд о событиях в Выборгском замке. Николаю стоило большого труда убедить его, что выпуск должен начинаться именно так. И, лишь устав препираться, шеф вяло махнул рукой:
— Делайте, как считаете нужным.
И тут же отправил Анну снимать какой-то пожарчик на Витебском проспекте, где на Богом забытом предприятии загорелась сараюшка с мусором. А потом гордо потребовал вставить оперативную информацию в начало выпуска и все-таки добился своего: сдвинул Выборг вниз по верстке.
Ровно в двадцать три часа, после традиционной и смешной команды режиссера из эфирной бригады: «Мотор!» (какой уж мотор — кругом цифровые электронные блоки), Николай привычно, почти про себя, шепнул: «С Богом» — и тем, кто еще не спал, обаятельно улыбнулся Егор Безупреков.
Через пятнадцать минут вернувшись в пустую редакционную комнату — даже ночная дежурная Анька куда-то подевалась, — Николай, выключив компьютер, испытал острое наслаждение полной тишиной. Захватив шкатулку и сделанные Анной копии писем, он спустился во двор, где уже толпились ожидании развозки коллеги. Как всегда с опозданием подкатила старенькая «Газель» с разукрашенными символикой канала бортами. Приветливый старичок-водитель в очках — дужки их были связаны бельевой резинкой — охотно отзывался на прозвище Дед и обстоятельно ездил по питерским улицам не быстрее сорока километров в час, плохо слышал и, похоже, далеко не все видел. Дед сверил заполнивший машину народ со своим списком, и пенсионная «Газель», покряхтывая и переваливаясь на выбоинах, растворилась в ночном городе.
Белые ночи давно закончились, но их закатные отголоски еще украшали призрачным светом обветшалую мистику петербургских городских декораций. Николай любил эти неспешные ночные поездки — именно ночь, когда размыта отчетливая определенность дня, — подлинно петербургское время. Дома и люди, деревья и каналы — все ночью становится загадочным. Темно-серая река расплескивала легкой волной блестящие отражения желтых фонарей, подмигивала красными светлячками топовых огней никуда не спешащего катера, усталого от дневной туристической суматохи. Всюду лишь контуры, намеки на скрытую подлинную сущность: а есть ли она вообще, бог весть.
В этих зыбких декорациях существовали странные персонажи. Вот, на набережной взмахивает спиннингом, посылая в реку тяжелую джиг-головку с кислотно-лимонным длиннохвостым твистером, преуспевающего вида джентльмен средних лет, в строгом темном костюме и белой рубашке, а его дорогой галстук болтается на боковом зеркале терпеливо ожидающей своего седока сверкающей БМВ. А вот постовой сержантик, облокотившись на парапет вверенного под охрану моста, застыл, приоткрыв рот и мечтательно уставившись в пространство — туда, где река становится заливом. А в нескольких шагах от него изрядно выпивший гражданин, стоя под фонарем, мочится в Большую Невку, и на лице его расплывается невыразимое блаженство. Их много — этих случайных персонажей черно-белого ночного петербургского кино. Темная, едва угадываемая за забором и кронами деревьев, высокая крыша дацана нарушила лирическое настроение. Николай вспомнил о Маннергейме. Перелистывая дневник, он видел упоминание об этом буддийском монастыре, обосновавшемся в столице Российской империи. Вернувшись в унылую действительность полусонной развозки, он ощутил приступ голода: ужин в половине первого ночи — обычное дело, с таким рабочим расписанием ему никогда не похудеть. Впрочем, уже давно он примирился с собственной внешностью, и отросший живот его не очень расстраивал. Хотя, конечно, быть стройным, как Антонио Бандерас, куда лучше.
«Газель» теперь катила по разбитым дорогам окраин, петербургское наваждение пропало. Встречные персонажи, выдавленные из бетонного кишечника скучных прямоугольных кварталов убогих многоэтажек, были незамысловато-приземленными. У дверей травмпункта двое матерящихся и покрасневших от натуги ментов с трудом тащили из «клетки» раздолбанного УАЗа упирающегося пьяного с разбитой головой. Продолжая на мостовой начатый еще в гостях скандал, ловила «тачку» загулявшая парочка, и возле них затормозила дряхлая «копейка», у которой тускло горела лишь одна передняя фара. А на залитом светом фонарей проспекте Просвещения голосовали у обочин хилые проститутки, зарабатывающие на очередную дозу, и даже желтоватый щадящий искусственный свет не мог скрыть вульгарности этих юных, но уже изрядно потасканных обитательниц питерских предместий.
Ну, вот и доехали. Николай поблагодарил «деда» и попрощался с теми, кто еще продолжает путь домой. Прямиком, через трамвайные рельсы, разделяющие проспект, он направился к мрачноватой громаде из красного кирпича, растянувшейся на целый квартал, по пути привычно доставая из сумки связку ключей.
Неподалеку от узкого входа в проходной дворик, у подвального закутка визгливо выясняли отношения два разнополых бомжа — речь шла о пропавшем червонце и о каком-то «Петьке — суке». Николай огляделся, — поблизости никого больше не было. Осторожность стала привычной: бессмысленно-жестокие нападения спасающихся от ломки наркоманов превратились в заурядное, чуть ли не каждодневное городское происшествие. Обаятельному бородачу Колдунову, делавшему для «Новостей» компьютерную графику, жаждущий дозы подросток разбил голову так, что два месяца пришлось отлеживаться в больнице.
Когда Николай завернул под высокую узкую арку, он увидел, что двор дома не освещен. «Опять какая-нибудь авария, — подумал он с тоской. — Если лифты не работают — придется тащиться на двенадцатый этаж пешком, по загаженной лестнице черного хода. Что за невезуха сегодня…» Сзади его сильно ударили по голове. Выронив ключи и зажатую под мышкой Анькину коробку, Николай, пытаясь удержаться на ногах, оперся нататуированную граффити кирпичную стену и медленно сполз на пыльный асфальт. «Все-таки не уберегся, — мелькнуло в, кажется, разорвавшейся пополам голове, — б… как больно…» — И он потерял сознание.
На двери общего туалета восторженная практикантка после специально устроенного для прессы рейда по городским общественным уборным укрепила лист бумаги с крупной надписью: «Ретирадник» — именно так именовались нужники во времена основателя Петербурга. Анна тщательно вымыла лицо, руки и шею, но избавиться от запаха гари так и не удалось. Обычное дело при выездах на пожар — возвращаешься в редакцию и пахнешь дымом так, будто неделю ночевала у лесного костра.
Прихорашивание у зеркала сопровождалось ехидным внутренним комментарием — она подсмеивалась над своим волнением перед предстоящей встречей со Стасисом и желанием нравиться. Еще вчера Анна была уверена, что построила в душе если не глухой бетонный забор, то вполне приличную кирпичную стенку, но вот — увы и ах — вновь хочется быть неотразимой. Но исследование сложных хитросплетений женского подсознания она оставила на потом. Завтра встретится наконец с подругой Настей и наговорится всласть. Сокрушенно вздохнув — сударь, нравятся ли вам девушки горячего копчения? — она подмигнула отражению и вернулась в пустую редакционную комнату.
Порывшись в поисковой системе, журналистка открыла страницы сайта, посвященного руническому письму и гаданиям. Форум здесь просто ломился от сообщений: народ, увлеченно играющий в викингов, активно обсуждал тонкости взаимоотношений между самими же придуманными кланами, менялся и торговал самодельным оружием, одеждой, предметами быта древних скандинавов. «Продаю нож „Поцелуй змеи“». «Ну надо же, как интересно, — весело подумалось ей, — всю жизнь мечтала именно о таком ноже! Но придется вернуться к этому позже — пора ехать».
Убрав дневник и письма Маннергейма под замок, в собственную ячейку коллективной новостийной камеры хранения, она отправилась на второй этаж в операторскую. С ней сегодня ночью дежурил оператор Семенов, который, похоже, никогда не покупал сигарет — каждодневно и увлеченно он стрелял курево у коллег.
— О, привет, — улыбаясь встретил он Анну. — Что — куда-то едем? Кстати, понимаешь, перед дежурством совсем забыл купить — не угостишь сигареткой? — и с удовольствием вытягивая из протянутой пачки сразу несколько штук, притворно посетовал: — Я тебе, наверное, уже целую пачку должен…
Подхватив сумку с микрофонами и запасными аккумуляторами для камеры, Анна быстро спустилась вниз, где у крыльца уже ожидала дежурная серебристая «девятка», украшенная логотипом «Новостей». Ехать нужно на Заячий остров, там лагерь гонки «24 часа Санкт-Петербурга», в которой участвовала и лодка Стасиса. До Петропавловской крепости рукой подать, но на то, чтобы приподнятое настроение Анны улетучилось, причем без видимых причин, времени хватило. Сполохами вспыхивало раздражение: и на болтливого водителя, перекрикивающего очередного приблатненного исполнителя шансона, и на жадного оператора, и на себя — вот дура-то, обрадовалась, помчалась, — и на Стасиса, и, с ним вкупе, на все ночное водноспортивное мероприятие. А глубже, под этим раздражением, сдерживаемый волей, рвался наружу дикий крик страха и отчаяния. Так кричал маленький медвежонок в закулисных коридорах алма-атинского цирка, где она была со школьной экскурсией. Взрослых медведей увели репетировать номер на запасной манеж, а медвежонка не взяли из-за юного возраста и бестолковости. Его привязали цепью к бетонной колонне в служебном фойе и оставили в утешение миску с яблоками и ведро с водой, но маленький зверь не обращал на них внимания. Он метался, закручивая цепь вокруг колонны, громыхая опрокинутым ведром и скользя лапами по луже разлитой воды, и кричал. И столько было в этом крике боли, обиды и страха одиночества, что школьники, полные тинейджерского высокомерия по отношению к старомодным и наивным цирковым чудесам долго стояли молча, сочувствуя маленькому, глупому, так открыто страдающему зверенышу. Вспомнив медвежонка, Анна даже инстинктивно сжала зубы, чтобы этот внутренний крик не вырвался наружу. «Ни фига себе, — подумала она, — что же это со мной? И вроде месячные еще не скоро…»
На Заячьем острове, куда они добрались с оператором по деревянному мостику над ревущим мощными лодочными моторами Кронверкским каналом, на небольшом прибрежном пятачке ютились темно-зеленые палатки команд-участниц и судейской бригады. В глубине среди деревьев светился высокий шатер летнего кафе, оттуда доносились музыка и взрывы мужского хохота. Что-то неясно бубнил по трансляции судья-информатор, и по всему берегу шаталось много разнообразного народа, в основном зевак, а Анне пришлось долго упрашивать самодовольного мордоворота в черной униформе, чтобы тот ее пропустил, — куда-то подевалось журналистское удостоверение.
Вызванный по рации начальник охраны приобнял ее за талию и, обдавая свежим водочным запахом, предложил взять у него интервью в интимной обстановке. Ей очень хотелось послать этого толстяка с потными ладонями и маслянистыми глазками куда подальше, но Семенов, стрельнув у охранника очередную сигарету, уже что-то увлеченно снимал на берегу. Получив вежливый отказ, начальник охраны еще некоторое время подталкивая ее большим животом и значительно указывая куда-то вверх маленькими заплывшими глазками, бубнил что-то про знакомство «с та-а-акими людьми!». Наконец ее пропустили, и, двигаясь от палатки к палатке, она принялась искать Стасиса, ругая себя за то, что не догадалась узнать номер его мобильного телефона.
По пути Анна миновала большой ремонтный бон. Там подъемным краном тащили из воды перевернувшуюся лодку, звучало незнакомое, но понятное слово «оверкиль» и крепкие эпитеты по поводу ветра. Нева морщилась волнами с кокетливыми пенными гребнями на верхушках, и ограничивающие трассу ярко-желтые надувные буи, похожие на детские игрушки, весело раскачивались. Палатки команд, освещенные, как магазинные витрины, демонстрировали нехитрый быт гоночного лагеря: пластиковые столы и стулья, кое-где раскладушки для отдыха сменных пилотов и специальные стенды для моторов. В хитросплетении их металлических внутренностей копались техники в ярких комбинезонах и обязательных бейсболках. Среди деревьев, за палатками, отдыхающим табуном расположились лодочные прицепы, жилые вагончики и автомобили.