— Устала, дочка? — участливо спросила ее пожилая санитарка, — Страшно небось там было? Стреляли? Пойдем, милая, умоешься.

Она отвела Анну к умывальнику и принесла свежее хрустящее полотенце с неистребимым больничным запахом дезинфекции. Вода освежила, и Анне стало чуть легче, а заботливая санитарка предложила ей чаю с сухарями.

Дождь продолжался, и на улице было зябко и темно. Белые ночи покинули город и отправились на север доживать свой короткий призрачный век. Стояла удивительная тишина, необычная для Петербурга, где любой час ночи, особенно летом, заполнен множеством звуков усталого мегаполиса.

У входа в приемный покой, терпеливо ожидая ее, мок Стасис.

— Я отвезу тебя домой.

Он осторожно взял ее ладонь и погладил, тепло и бережно. Анна чувствовала его мужской интерес, ей это нравилось. Но она боялась и не хотела дальнейшего сближения. И не только из-за не располагающих к лирическому настроению событий — смерти деда и жестокого фарса с захватом замка. Страшно разрушать с таким упорством когда-то выстроенную внутреннюю защиту — стеночку, отделившую ее душу от мучительной несостоятельности бывшей «большой любви». «Да и не время сейчас. Об этом я не буду думать сегодня — подумаю завтра». — Анна усмехнулась, поймав себя на цитате из «Унесенных ветром».

Неожиданно и очень вовремя зазвонил телефон. Нервничающий Шаховцев, узнав, что Воскобойникова уже определили в клинику, требовал немедленно отправляться в редакцию — ее выборгский сюжет через тридцать минут должен появиться в экстренном выпуске.

— Дом отменяется. — Анна вздохнула и попыталась сосредоточиться на предстоящей стремительной подготовке материала к эфиру. — Ты не мог бы подвезти меня на студию? Тут недалеко.

В теплом салоне машины она почувствовала, как промокла и продрогла. «Вдобавок ко всему прочему еще и заболею», — подумала она тоскливо. Закрыв глаза, Анна сосредоточилась на тексте будущего репортажа: слова уже выстраивались в законченные фразы, разноцветные осколки трагифарсной мозаики складывались в четкую картину происшедшего. Это маленькое шаманство увлекало — она искренне любила свою работу. Как жаль, что из-за Димкиного ранения не записали ни одного синхрона — так на профессиональном жаргоне называются небольшие интервью. Потихоньку проговаривая про себя, как бы пробуя на слух отдельные предложения, Анна не заметила дороги и вернулась в реальный мир лишь после того, как Стасис затормозил у студийного крыльца.

Извлеченные из багажника штатив и сумку с камерными причиндалами не получалось ухватить одной рукой — другой Анна крепко сжимала ручку телевизионной камеры, которую Димка велел беречь пуще девичьей чести и нигде, ни при каких условиях не оставлять дорогостоящий аппарат без присмотра. Пришлось попросить Стасиса задержаться. Опередив Анну, он распахнул перед ней дверь:

— Можно, я тебе позвоню?

— Конечно, — ответила она на ходу, протискивая увесистую камеру через турникет, — Спасибо тебе за все.

Со всей возможной прытью она вскарабкалась по лестнице на третий, «новостийный» этаж. На площадке уставшие и раздраженные незапланированным ночным бдением молча курили коллеги.

— Ну и видок у тебя, Троицкая, — своеобразно поприветствовала Анну выпускающий редактор Ирина Мадзигон, бальзаковского возраста женщина с красивыми ногами и сложным характером, — Не задерживайся, быстро садись писать, — там Шаховцев весь на гуано изошел, тебя дожидаясь.

— Ребята, — попросила Анна операторов, — спуститесь, пожалуйста, вниз. Там человек дожидается — со штативом и прочим имуществом.

— Все сделаем, не переживай, — успокоил ее Женька Алексеев, забирая камеру, — Ты расскажи, как там Димка?

— С Димкой плохо. Глаз поврежден, будут оперировать.

Тут распахнулась дверь, ведущая в редакционный коридор, и на площадку выглянул сам Шаховцев. Всегда крайне трепетно относящийся к своей внешности, сейчас он был в несвежей белой рубашке с распахнутым воротом, подбородок и щеки покрывала неопрятная щетина.

— Анна, почему вы еще не за компьютером? У нас выпуск через двадцать минут! Давайте-давайте — все остальное потом.

Он схватил журналистку за руку и буквально потащил за собой в тесную комнатенку, которую начальство предпочитало громко именовать ньюс-румом. Там почти насильно усадил на вращающийся табурет перед монитором и, предупреждая возможные вопросы, громко объявил: