— Куда как гоже, — возразил Ермила. — Ежели бы не твоя мудрость, княже, он бы, гад болотный, все гривны наши до единой себе за пазуху бы положил. А так мы свое выручили, а чужого нам не надобно. Ему же половину оставлять, собаке эдакой, тоже нельзя. Это же Иуда, коли он своих так безбожно обчистил.

И вновь удачная мыслишка осенила Константина.

— Пусть так, — махнул он рукой, соглашаясь. — Но половину эту, коль мой судья сказал, что ее по праву гостям торговым надлежит отдать, мы, без резы вовсе, вручим на год Тимофею Малому. Пусть неправедные деньги честному человеку помогут из беды выйти.

— Тоже славно, — одобрил решение Константина Ярема. — А мы с ним и с гривнами мигом обернемся, — заверил он князя, не выпуская шиворота Виляя из могучих мозолистых рук, еще раз низко, до земли, склонился вместе с Ермилой перед князем, благодаря его за столь славный и скорый суд, и направился к городским воротам.

Константин, продолжая улыбаться, медленно взошел на помост, тяжело уселся в кресло — жарковато было в нарядном строгом облачении — и повелительно махнул биричу.

Тот уже давно ожидал этой бессловесной команды и вновь радостно взревел, мигом распугав ворон, тут же опять испуганно взлетевших со старенькой церквушки:

— Есть ли еще охочие на княжий суд?!

Первый его выкрик, невзирая на зычную громогласность, едва-едва пересилил довольный гомон толпы, вслух обсуждавшей мудрость нынешних княжеских судебных решений и восхищавшейся ими.

Второй выкрик почти достиг цели, утихомиривая ликующий народ, а третий прозвучал уже в почти полной тишине.

Люди затаили дыхание, надеясь, что найдется еще кто-нибудь, желающий испытать на себе справедливость высочайшего судьи, но желающих больше не было. Бирич после непродолжительной паузы повернулся к князю и виновато, будто сделал какую-то промашку, развел могучими руками.

— А почему дел так мало было? — поинтересовался Константин у вирника.

— Да вишь ли, княже, — задумчиво произнес тот, колеблясь, говорить ли всю правду. Однако общий порыв ликования как бы содрал с его души железную броню цинизма, а если и нет, то во всяком случае изрядно ее помял, и вирник, решив, что коли князь нынче пребывает в таком благодушном настроении, то этим не грех и воспользоваться и как-то осторожно, но сказать хотя бы часть правды. — Сегодня ты судил по справедливости, вот народ и ликует без меры, а прежде ты свой суд вершил… — тут он замялся, но Константин сам пришел ему на выручку:

— Не по правде, хочешь сказать?

Вирник опасливо посмотрел на князя и, еще колеблясь, лукаво заметил:

— Да нет, по правде, конечно, только правда она разная бывает.

— И по какой же я судил? — не отставал Константин.

— Да все больше по боярской. Вот охотников идти на твой суд и поубавилось. А ныне ты по их правде суд вершил, по холопьей. — Он кивнул на толпу, не уходящую до сих пор, словно ожидавшую еще какого зрелища.

— А тебе какая правда по душе? — пытливо поинтересовался Константин. — Их, холопья, или боярская? — и приободрил, видя, что тот колеблется в раздумье: — Ты не бойся — говори. Я не обижусь и опалу не наложу.

— Да мне более всего… — замялся вирник.

— Ну-ну?