Книги

Книга не о любви

22
18
20
22
24
26
28
30

«Мне бы хотелось предложить еще и Кики», — сказал Фалько. Наискосок от него действительно сидела девочка с именем Кики на табличке. Она не написала Кирстин или Коринна или как там ее зовут на самом деле. Она даже не указала фамилию. Просто Кики. Маленькая, изящная, с длинными светлыми волосами. И тут весь класс начал бурно выражать желание провести перевыборы. Видимо, все разгорячились. Скот спросила меня и моего заместителя, согласны ли мы на перевыборы. Ничего другого нам не оставалось.

Во время следующего подсчета я уже не волновалась из-за каждого голоса. Мне было ясно, что произойдет. Я все поняла еще до того, как Скот развернула первую бумажку. То, что было раньше, оказалось чудовищным недоразумением. Дураков нет. Меня не выберут. Как я могла быть такой идиоткой, зачем я согласилась? Они выставили меня на посмешище. Размечталась! Не надо было даже соглашаться на участие в выборах! Конечно, выиграла Кики. Такие как она всегда оказываются впереди. Так устроен мир. Не стоит усложнять себе жизнь. Я стала заместителем. У меня не было ни малейшего желания ударить для этих придурков палец о палец, но тем не менее я согласилась на предложенное, чтобы никто не подумал, что я обиделась. После первых выборов я выразила готовность стать старостой только потому, что мне все равно. Ведь кому-то придется этим заниматься. А теперь я зам, но мне по фигу.

В новом классе я не нашла себе ни друзей, ни подруг. Даже не старалась. Так надежнее. Рядом со мной все еще сидела Гертруд Тоде. Как только она пыталась договориться со мной на «после школы», я отворачивалась и делала вид, что не слышу. Не нужен мне никто, мне и одной не скучно. Наплевать, что никто меня не любит. А может, и не наплевать. Одно время казалось, что Таня Кельман с волосами Белоснежки станет моей подругой. Она приглашала меня к себе, мы вместе делали уроки и играли в «Эрудит». Все было так, как мне хотелось. Но мне никак не удавалось расслабиться. У Тани дома все было необычно. Абстрактные картины в полупустых комнатах. Удивительным был даже обед, приготовленный как-то раз Таниной мамой: картошка с творогом. Без мяса. И никаких консервов. Я обрадовалась, что у меня хоть родители нормальные. А кроме того, мне очень хотелось нравиться Тане, но как я могла произвести на нее приятное впечатление, если все во мне было не так? Неправильная фигура и неправильные джинсы, неправильный смех и неправильные слова. И принадлежащий мне велосипед тоже был не правильный, а почему-то складной. Перечислять мои недостатки не хватило бы терпения ни у кого — я была одним сплошным недостатком. Распрощавшись с Таней и перемещаясь на своем складном велосипеде в сторону дома, я сразу же начинала чувствовать себя лучше. Вскоре я стала придумывать отговорки, чтобы не ходить к ней. Для меня наступили трудные времена. Очень хотелось, чтобы она оставалась моей подругой, но для дружбы с ней я подходила еще меньше, чем для одиночества. А потом она неожиданно договорилась встретиться с Гертруд Тоде. Может быть, она специально искала себе в подруги самую некрасивую девочку, чтобы рядом с ней казаться еще более неотразимой. Хорошо еще, что я вовремя отошла в сторону.

Быть одной оказалось не так и плохо. Само одиночество — это классно. Но только не хотелось, чтобы кто-нибудь понял, что я одна. Поэтому я все время делала вид, что очень занята. Пока остальные болтали перед уроком, я делала домашку на следующий день или читала. Таким образом, никто не замечал, что со мной не разговаривают. А во время урока появлялась возможность расслабиться. Прошло совсем немного времени, и я стала любимицей Скот. Она ценила меня за внимательность и готовность в любую минуту быть к ее услугам. Наверное, ей казалось, что мне нравится немецкий, но на самом деле единственное, что меня интересовало, это возможность в течение сорока пяти минут не зависеть от остальных. И вообще, пожилые строгие учителя мне нравились больше. Молодые все время сдвигали парты и заставляли нас сидеть кружком. Нам постоянно предлагали групповые задания. Может быть, чтобы самим в это время выйти из класса и покурить. Самое трудное — это большая перемена. Я толклась в классе, пока заметивший это дежурный не выкидывал меня вон. Учителя считали, что свежий воздух жизненно необходим учащимся. Вниз по лестнице я тащилась как можно дольше. Еще целых четырнадцать минут. Во дворе я далеко обходила одноклассников и устремлялась в тот угол, где меня никто не знал. Делала вид, что мне срочно необходимо выполнить очень важное поручение, и с целеустремленным выражением лица моталась туда-обратно по двору, но все равно каждый понимал, что мне просто не к кому подойти. Безумная пытка. В конце концов мне пришла в голову идея прятаться на переменах в женском туалете. С тех пор в гальюнах я проводила очень много времени.

Хорошо еще, что я больше не пыталась прийтись кому-то ко двору или принять участие в делах одноклассников. Таким образом я избежала самого неприятного. Хотя нет, самого неприятного избежать не удалось. Потому что главной пыткой была физра. Я попала в класс страстных мускулистых фанатиков спорта, как парней, так и девчонок. С восторгом они швыряли друг в друга мяч и получали истинное наслаждение, если их выбивали. Они стонали как в экстазе и до последней секунды пытались схватить мяч. Их не пугало даже, если при этом оказывался вывихнутым палец. Они были по уши влюблены в боль и усталость, а также в вонь физкультурного зала. Все девчонки теперь надевали черные или темно-синие спортивные штаны из эластика, которые их плотно обтягивали. Само собой разумеется, что употевали они до полусмерти. Штаны скользили вниз, и их приходилось подтягивать, а ведь при этом очень трудно не выглядеть по-идиотски. Но в таких штанах жир не трясется, и теперь мои ноги были черными, гладкими и твердыми, как будто сделанными из искусственного материала.

Игру в вышибалы я все еще ненавидела. Хотя пока мы занимались вышибанием, нам, по крайней мере, не приходилось выступать на спортивных снарядах. Снаряды — это самый настоящий ад, это мука, не совместимая с человеческим достоинством. Уже через две недели после начала занятий учитель разделил класс на три группы по способностям. Первая выступала под лозунгом «Молодежь готовится к Олимпийским играм». Сюда входило восемь девчонок, которые именно этим и занимались. Каждый год они ездили в Западный Берлин на большие соревнования, а если шел дождь, то они вытаскивали из карманов идиотские маленькие накидки с надписью «Молодежь готовится к Олимпийским играм» и надевали их поверх плащей. Эти девицы занимались физкультурой отдельно. Им отвели в зале угол, где они вытворяли со своим телом самые невероятные штуки, взлетали в воздух без всяких дополнительных приспособлений, вертелись винтом и изгибались. Во вторую группу входили практически все остальные. Конечно, они не делали двойное сальто, но все-таки были способны выполнять упражнения на снарядах. Третья же группа называлась «Им не дано». Она состояла из троих: я, что само собой разумеется, а еще толстуха Хельга Штайнхорст и Инес Дубберке. Инес Дубберке носила тот тип очков, которые Господь раздает самым забитым личностям, чтобы уж добить их до конца, — медузообразные стекла диоптрий этак в двадцать восемь. Вспоминая то время, я вижу себя похожей на мокрый мешок, который беспомощно повис на конце каната. Помню, что не могла перепрыгнуть даже через самого низенького козла. Вижу, как меня подталкивают к разновысоким брусьям, чувствую тошноту при ударе желудком о деревяшку и ни на йоту не поднимаюсь наверх; вспоминаю унижение, бессилие, боль и стыд, страшный стыд за свое тело, которое должна была продвигать вперед на глазах у всех, чувствую вес этого самого тела — он безжалостно тянет меня вниз. Не понимаю, зачем меня вообще заставляли всем этим заниматься. Почему физкультура считается таким же важным предметом, как математика или английский? Не существует ни одной профессии, для которой нужно прыгать через козла, разве что учитель физкультуры. Неужели пожарник обязан уметь стоять на руках? Почему нельзя было позволить этим идиотам от спорта тренироваться на пользу олимпийскому движению, а меня оставить в покое?

Вернувшись из школы, я обедала, делала уроки, а потом ложилась в кровать и открывала одну из книг, которые пачками таскала из библиотеки. К бабушке мне больше не хотелось — к этому моменту она уже носила памперсы и пахла соответственно. Маме нравилось, что я не вожу домой друзей. Она считала меня беспроблемным ребенком, который замечательно умеет сам себе найти занятие. В каком-то смысле так оно и было. Моя кровать представлялась мне островом в кишащем акулами океане жизни. Стоило высунуть ногу — и последствия могли оказаться самыми печальными, но здесь, среди подушек, я чувствовала себя в безопасности. Я бы не испугалась, если бы остаток жизни мне пришлось провести в постели. Если брата и сестры не было дома, то я задвигала занавески. Теперь я в основном читала книги для девочек. Ханни и Нанни попали в интернат. Туда же привезли Долли, и она, самая маленькая, должна была прислуживать старшим девочкам. Она отказывалась, но все-таки им удалось ее заставить. И тут неожиданно Долли сдвинулась на желании услужить всем и каждому. Книга лишила меня покоя. Непонятно, на чью сторону встать. Делии повезло больше. Она путешествовала в дилижансе по Дикому Западу. На дилижанс напали индейцы; все, кроме Делии, погибли. Ее оставили в живых только для того, чтобы убить у столба войны. Бритта, Билли и Гундула жили в замечательном мире, где им сначала пришлось преодолеть кое-какие трудности, но в конце их ждал подарок — любимая лошадка. Потом их родители решили отказаться от квартиры и переехать за город на ферму в домик, обвитый плющом. Уезжая, они нашли на обочине грустную одинокую собаку, которую смогли забрать с собой. Бритту, Билли и Гундулу хранил добрый Бог, который позаботился даже о том, чтобы на скачках, несмотря на неудачный старт, они все-таки заняли первое место.

Непрекращающийся поток шоколада и виноградной жвачки помогал мне погрузиться в забытье. Одного чтения было просто недостаточно. К сладкому я относилась так же, как и к книгам: содержание отошло на второй план. Самое главное — количество, именно оно помогало мне убивать послеобеденное время. На самом деле мне был бы полезен алкоголь, но о спиртном я как-то не думала. А кроме того, маме бы, наверное, не понравилось, если бы я каждый день напивалась, лежа в кровати.

Частенько я подумывала о том, что от шоколада стоило бы отказаться, и даже вообще следовало бы ничего не есть. Я была не очень толстой, не такой, чтобы меня дразнили. Все насмешки доставались Хельге Штайнхорст. Она была немногим толще чем я, но ее лунообразное лицо спасало меня, если вдруг народу требовалась жертва.

Однажды на уроке английского к нам в класс зашла по-настоящему жирная девчонка из старших. Ей надо было сдать какую-то бумажку. Она еще стояла около миссис Мейер-Хансен, а некоторые уже начали хихикать, и толстуха покраснела. Когда она вышла, миссис Мейер-Хансен начала с нами разговаривать. Стройная и симпатичная, она могла себе это позволить.

«Не мог бы кто-нибудь мне объяснить, почему все только что смеялись?» — спросила она сердито.

Молчание. А потом Кики заявила: «Потому что она такая стройненькая». И все заржали еще громче. «Я думаю, что вы не правы. Ведь у некоторых людей нарушен обмен веществ, и они ничего не могут поделать со своей толщиной».

Болезнь! Болезнь — это единственное оправдание. Если человек слишком много жрет, его не принимают. Здесь в безопасности только худые. Если бы я была тоненькой, то смотрелась бы элегантно, даже не перевернувшись на турнике или застряв на козле. Но для похудания мне потребовалось бы несколько недель. А мне немедленно нужно было придумать хоть что-то, чтобы избавиться от гнетущего страха перед каждым следующим днем. Ведь в этот день мы могли заниматься на снарядах, или выполнять групповую работу, или делать еще что-нибудь не менее мерзопакостное. И даже если не будет ничего особенного, все равно остаются большие перемены, когда не знаешь, что предпринять. Может, для моих чувств слово «страх» не очень подходит, но уж подавленной я была точно. Ощущение все равно противное. Избавлялась я от него лежа в кровати и забив себе рот чем-нибудь настолько сладким, что все остальное отходило на второй план. «Прямо как я, — говорила мама, входя в мою комнату, — раньше я тоже очень любила читать». Она постоянно утверждала, что я похожа на нее: «Ты как я. В точности как я. А сестренка твоя один к одному тетя Магда». Когда они были детьми, тетя Магда, сидя за столом, все время держала руку у лица, чтобы не видеть мою маму, — она ее терпеть не могла.

Мне совсем не хотелось быть как мама. Ей не хватало блеска, и вид у нее был всегда испуганный и усталый. Когда мы с братом и сестрой приходили домой, то бросали куртки и грязную обувь, а мама все это поднимала. Пустое место. На тех немногих письмах, которые она получала, не писали даже ее имени: госпоже Роберт Штрелау. А я оказалась похожей на нее. Причем настолько, что всегда точно знала, что она в данный момент чувствует.

Мне бы больше хотелось походить на сестру. Она была не только старше и симпатичнее, она намного превосходила меня и во всем остальном. Даже то обстоятельство, что мама регулярно высказывала ей претензии, свидетельствовало в ее пользу. Ко мне можно было не придираться. Мои единственные джинсы и те были довольно старомодными. А сестрица ходила в высоких белых сапогах и красном мини-платье из искусственной кожи. А еще у нее были солнечные очки. Несмотря на нелюбовь к шуму, она со своей подругой каждую неделю смотрела по телевизору хит-парады. Однажды певец Даниель Жерар не смог просвистеть свою мелодию, потому что рассмеялся, а сестрица с подругой начали издавать дикие крики и придвинулись ближе к телевизору.

«Разве не прелесть?!» — воскликнула сестра. У Даниеля Жерара была борода, и он носил мягкую черную шляпу. Я так и не поняла, что в нем такого прелестного. Не знаю, что нашло на сестрицу и ее подружку, но казалось, что они знакомы со всем миром. Как будто с Жераром их связывали личные отношения, что позволяло выказывать почти материнское волнение, стоило ему сделать ошибку.

Когда сестра познакомилась со своим первым парнем, коллекция ее пластинок увеличилась на «Не заигрывай с замарашками» Франца Йозефа Дегенхардта и долгоиграющую пластинку Леонарда Коэна. Приятеля сестры я не выносила. Ему было уже двадцать, он изучал психологию и утверждал, что я не могу его терпеть по той простой причине, что сама тайно в него влюблена. Когда сестры не было дома, то я, если отец в это время не спал в гостиной, слушала на нашей шарманке ее пластинки. Некоторые песни я крутила по многу раз подряд. Десяток раз я слушала «Лучше бы Руди Дучке сказал папе». Господи, вот это песня! Она ясно давала понять, насколько сильно я отстала от жизни. У меня было всего две пластинки: «Ной» Брюса Лоу и «Мне хочется иметь маленькую кошечку» Вума, мультяшной собачки с грушеобразной головой, главного героя передачи «Трижды девять».

У сестры оказался не только более развитый музыкальный вкус. Она сумела настоять, чтобы ей отвели собственную комнату, в которой можно будет запираться с тем самым парнем. Она так долго уламывала родителей, что те в конце концов освободили свою спальню и поставили в гостиной складной диван.

«Трое детей в такой комнате — о чем вы только думаете! — заявила сестренка родителям. — Этот дом слишком мал для шестерых, вам следовало ограничиться одним ребенком». Бывшая комната родителей в два раза больше детской, в которой раньше мы помещались втроем. Сестра сама решала, как обставить новые апартаменты. Стены оклеили плотными обоями и покрасили белой краской. Появились белая стенка, белая книжная полка, белый палас, белый письменный стол со стулом, белая кровать и самое главное — ярко-красная «сиделка», пуф, как у Вума. Из-под молнии вылезали белые комочки наполнителя. Детскую, в которой остались мы с братом, тоже переклеили. Но обои выбирал папа, поэтому на них были нарисованы огромные, детские оранжево-желтые маки. «Веселенькие», — пояснил батюшка. В центре комнаты поставили полку, делившую помещение на две части, в остальном все осталось по-прежнему. Достаточно было посмотреть на ту и другую комнаты, чтобы понять разницу между мной и сестрицей.

Я использовала любой повод, чтобы пропустить школу. Собственно говоря, каждый день, когда мама приходила меня будить, я чувствовала себя больной. Брела в ванную на свинцовых ногах и с иглой ненависти, торчавшей в сердце. Чаще всего ванная уже оказывалась занятой. Я прислонялась к стене, закрывала глаза и пыталась поспать еще, пусть и стоя. Я молча проклинала мать. Почему нельзя разбудить меня, когда ванная уже освободится? Наконец бабушка или папа выходили, я тащилась к унитазу, писала и еще пару минут сидела с закрытыми глазами, — сестра или младший брат к этому времени уже колотили в дверь. Я не представляла, как заставить глаза открыться, как встать и умыться, но потом все-таки брала себя в руки, споласкивала лицо и проводила по волосам расческой, измазанной березовой водой. Ради чего так мучиться? Стоило мне подумать о том, что это будет продолжаться многие годы, по крайней мере до конца школы — да и с какой стати потом будет лучше? — и тот факт, что представители рода человеческого смертны, тут же начинал мне казаться вполне целесообразным. Все равно я уже не верила, что смогу стать такой, как мои одноклассники, и получу свою порцию радостей жизни.